— Приедет туда к нам.
— На что мне это? Слыхала я эти сказки, знаю! Мужа нет, земли нет, ребенка нет, свинью, что вы мне дали, я продала, чтобы мужу денег послать, — так что мне теперь о себе хлопотать? Одна я на свете, все равно как жердь в плетне.
Больше ни одна, ни другая не заговаривали об этом. Пришел костельный служка, забил гробик, взял его подмышку и понес в костел, на паперть.
После обедни ксендз вышел, помолился, окропил гробик святой водой, а служка обвязал его веревкой, вскинул на плечо, в свободную руку взял крест — и все двинулись на кладбище.
Опять упорно моросил дождик. К процессии присоединилось несколько женщин. Они брели под вербами по краю дороги, раскисшей, покрытой лужами.
Пели как-то тихо и вяло, погребальный напев едва поднимался над землей и сразу падал грузом скорби на потемневшие поля, на терновые кусты, осыпанные мокрыми цветами.
На кладбище было еще грустнее. Мокрые, дрожащие от холода деревья стояли тихо, опустив ветви, а желтые могилки, поросшие молодильником, почти сравнялись с землей, словно вдавленные в нее тяжестью черных крестов. Несколько ворон, вспугнутых процессией, сорвались с деревьев и бесшумно улетели в лес.
Могила была уже вырыта, и причетник спустил в нее гробик так неосторожно, что земля загудела и брызнула вода, которой много набралось на дне. Затем он стал торопливо засыпать могилу.
Тэкля, которая все время была как мертвая, вдруг очнулась и упала на мокрый песок с отчаянным надсадным воплем.
— Ох, сирота я, сирота! Ни мужа, ни земли, никакого утешения… Ох, Иисусе, все ты у меня отнял, все… Взял мое дитятко ненаглядное. Ушел мой сыночек к тебе, ушел, ушел… Оставил меня одну слезы лить да убиваться… Ох, Иисусе! — причитала она, захлебываясь слезами, и рвала на себе волосы.
А ей вторили вздохи женщин, которые молились на коленях у могилки, и шелест зеленых березок, стоявших вокруг в белых траурных рубашках, и глухой стук сыпавшейся на гроб земли, и дождь, хлеставший бесконечными косыми полосами.
Так как дождь усиливался, могилу быстро засыпали и все разошлись.
Возвращаясь домой, старая Винцеркова на полдороге встретила солтыса, и он, повернув обратно, дошел с ней до ее хаты.
— Я был у вас, но мне сказали, что вы пошли на похороны.
— Да, с кладбища сейчас идем. Похоронила Тэкля своего ребятенка…
— Э, пусть пропадает воровское отродье!
— Ну, ну!.. — только и сказала Винцеркова, не осмеливаясь с ним спорить.
— А я к вам потолковать насчет земли, — сказал солтыс вполголоса.
— Какой земли? — растерянно переспросила она.
— Вашей. И ценой вас не обижу, потому что я честный христианин. Чем чужим продавать, лучше пусть своему человеку достанется. А мы с вами ведь немного и в родстве. Ваша мать моему отцу приходилась родной теткой — не помните разве?
— Помню, как же! — сказала Винцеркова тихо, обеспокоенная этим предложением.
— Продать вам нужно. Одна на хозяйстве не останетесь, а Ясеку надо уезжать чем скорее. Хоть я и солтыс и делаю для вас, что могу, но я же сам не распоряжаюсь… Ну как, продадите?
Винцеркова, не отвечая, пошла быстрее.
— Заплачу я вам сразу чистоганом, и будет у вас с чем ехать. Ну, Винцеркова, по рукам, что ли?
— Видите, солтыс, какое дело… Землю я уже все равно что продала… — торопливо сказала старуха.
— Кому?
— Пану.
— Продали! Пану! Вот как! — крикнул разъяренный неудачей солтыс — он ведь был уверен, что земля достанется ему, и за бесценок. — Ну, подожди, я же тебе покажу! А я-то целую ночь поил стражников в корчме, чтобы они раньше утра обыска не делали! Я его, как родного сына оберегал, а вы вот что сделали! Снюхалась с помещиком — так пусть же он тебе и помогает, обезьяна ты панская, лахудра! — кричал солтыс, все более свирепея.
— Заткни глотку, кровопийца! — неожиданно огрызнулась Винцеркова.
— Ах ты, воровская морда!
— Я воровка? Я?
— Да, ты, старая чертовка, ты!
— Нет, это ты грабитель, мошенник! Убийца! Стражника в лесу кто убил?
— А ты видела? Видела, оголтелая баба, да? — Он подскочил к ней, размахивая кулаками.
— А хату у кузнеца кто спалил? Не ты?
— Ведьма чортова! Погоди, я тебе пасть заткну!
— Заткни, попробуй! Есть еще суд… Еще есть правда на свете!.. Я на тебя управу найду!
Так они переругивались и яростно наскакивали друг на друга с кулаками, пока их не розняли женщины, возвращавшиеся с похорон. У солтыса лицо было исцарапано, а платок Винцерковой валялся в грязи.
Женщины окружили старуху и проводили ее до дома, а солтыс шел позади и рычал, как взбесившийся пес:
— Будешь ты меня до смерти помнить! Ох, и отплачу же я тебе! Будешь скулить, как сука, когда Ясека твоего закуют в кандалы и в Сибирь погонят. Попомнишь ты меня!
XI
В Пшиленке все шло обычной чередой.
После нескольких дней весенней ростепели солнце выпило всю воду с полей, подсушило дороги. Окончательно установившаяся хорошая погода выгоняла людей в поле. Кто выходил с плугом, кто высаживал последний картофель, а кто досевал яровые или спускал накопившуюся воду с заливных лугов и рыл канавки. Для всей деревни уже началась страдная пора. Но работа что-то не ладилась, шла вяло. Не слышно было в полях веселого говора, смеха и песен.
Люди двигались медленно, тяжело, словно пришибленные невеселыми думами, и часто, опустив руки, придержав лошадь с плугом, останавливались на пашне и переговаривались через межу или через зеленые полосы ржи.
— Слыхали? Вчера опять шестеро из Беживод ушли в Бразилию.
— Да, да. А из Малеваной Воли, говорят, полдеревни сбирается в путь.
— Ну, это всё безземельные. А вот в Горках три хозяина продали землю, скотину, все распродали и уехали.
— Мать честная, что же это будет?
— А ничего не будет.
— Наказал господь людей, разум у них отнял!
— Пропадет народ, и все! — вздохнула какая-то старуха.
— Эх! Старая, а ума не нажила! Ну, с чего ты взяла, что пропадет, а?
— Как же! В этакую даль, на край света едут и не знают, что их ждет. Там по нашему никто не понимает и вера другая, а жарища там, не дай бог, — поставь в песок горшок с картошкой, вмиг сварится. И на море, говорят…
— Да ведь не все за море едут. Иные в Неметчину на работу уходят.
— Как будто в Польше работы нет! Уезжают одни лодыри, да пьяницы, да бродяги разные, перекати- поле. Испортится только народ на чужбине и пропадет ни за грош!
— Если бы вы, Антоний, цепом работали так проворно, как языком, я бы вас сейчас нанял молотить и платил бы хорошо!
