Среди присутствующих оказалось не так уж много ярких женщин, и Гарри сразу же заметил Анжелику Торн. Бросалось в глаза, что к своей публике она относится с преувеличенным жаром, свойственным неофитам. Наверняка ей не раз говорили, что она напоминает картины Берн-Джонса: копна сверкающих медно-рыжих волос несомненно относилась к периоду прерафаэлитов; ее облик требовал струящегося шелка накидок и нежного бархата вечерних платьев.
Симоны Мэрриот в зале не оказалось, не было даже никого похожего на нее. Гарри выбрался из толпы, оперся о дверной косяк и записал в блокнот имена нескольких более-менее известных посетителей. Таким образом, он сделает приятное Марковичу и заодно даст понять присутствующим, что перед ними журналист, то есть человек, от которого можно ожидать чего угодно. После этого он взял еще один бокал «Шабли» и поднялся на второй этаж.
Там людей было намного меньше. Возможно, потому, что вечер еще только начался, и гости не успели сюда добраться, а может быть, причиной было вино, которое разносили только внизу, или же для большинства присутствующих вина оказалось чуточку больше, чем нужно, и открытая винтовая лестница теперь представлялась им непреодолимым препятствием («Сломать шею, свалившись с лестницы на виду у всего высшего общества? Ну уж нет!» — так, должно быть, подумало большинство из них).
Несмотря на несколько бокалов вина, Гарри преодолел лестницу достаточно легко. Пройдя последний виток, он вышел на второй этаж. Здесь были такие же изящные ампирные окна, как и на первом; из одного из них был даже виден Британский музей. Очень мило. Он медленно прошелся вдоль ряда снимков под стеклом.
Его ожидало два сюрприза.
В первую очередь его удивили фотографии. Они были сделаны мастерски, а в некотором смысле их можно было бы даже назвать провокационными. Во многих снимках использовалась оптическая иллюзия: с первого взгляда картинка казалась обычной и непримечательной, но, присмотревшись, можно было обнаружить внутри нее нечто совершенно другое. Все не так просто, как кажется, подумал Гарри, останавливаясь перед фотографией затемненной комнаты, в смутных очертаниях которой угадывалась зачехленная мебель — а может быть, что-то другое, более зловещее. Три ветви дерева за окном складывались в тюремную решетку, а одна из веток была сломана и свисала вниз, напоминая веревку на виселице. Гарри долго смотрел на эту последнюю фотографию, уже не слыша болтовни и звона бокалов, доносившихся снизу.
— Вам нравится этот снимок? — раздался голос у него из-за спины. — Это не самый мой любимый, но вполне хороший. Ах да, я должна объяснить, что не пытаюсь заигрывать с вами или что-то в этом роде. Меня зовут Симона Мэрриот, я отвечаю за этот зал галереи Торн, так что мне приходится сидеть тут и вести интеллектуальные беседы с гостями.
Вторым сюрпризом в этот вечер была Симона Мэрриот.
— Мне показалось, что с вами будет легче заговорить, чем с другими, — сказала она. — Не знаю уж почему.
Они сидели рядом на одном из узких подоконников, где-то за горизонтом уже садилось солнце, и вокруг них струились теплые запахи старого дома. Похоже, вечеринка внизу подходила к концу, было слышно, как Анжелика Торн созывает оставшихся гостей, предлагая поехать всем вместе куда-нибудь поужинать.
У Симоны были длинные темно-каштановые волосы с мерцающим красным отливом, мягким каскадом обрамляющие лицо; простой черный свитер, узкая юбка и высокие черные ботинки. Единственным ярким пятном в ее облике был длинный шелковый шарф нефритово-зеленого цвета, повязанный вокруг шеи. На первый взгляд она казалась совершенно непримечательной — маленькая, худенькая, невзрачная. Ничего особенного, подумал Гарри. Но когда она заговорила о фотографии, ему пришлось пересмотреть свое мнение. Ее глаза — такого же цвета, как и шарф, — засверкали воодушевлением, совершенно преобразив лицо; она улыбнулась — и Гарри заметил крошечную щербинку на переднем зубе, придавшую ей неожиданно
— Мне очень понравились ваши работы, — сказал он. — Хотя признаюсь, от некоторых из них становится не по себе.
— Например, этот снимок — с круглым окном и деревом, напоминающим виселицу?
— Да. Но мне нравится то, как вы подмечаете во всем темную сторону и подчеркиваете ее какой-то образной деталью — веткой дерева, стулом или тенью.
Гарри отметил, что ей понравились его слова.
— Да, я всегда стараюсь найти эту темную сторону.
— Темная сторона есть почти во всем, разве нет?
Она посмотрела на него, словно пытаясь понять, не смеется ли он над ней. Убедившись, что он серьезен, она ответила:
— Действительно почти во всем, правда? Меня это очень увлекает — находить эту темноту.
— Могу я еще раз посмотреть фотографии? Только на этот раз — с вашими комментариями.
— Да, конечно. Подождите минутку, я наполню ваш бокал.
Она спрыгнула с подоконника. Никакой особой грации, но смотреть на нее было в высшей степени приятно, и Гарри неожиданно задумался: не унаследовала ли она от своей матери то, о чем давеча с такой задумчивостью вспоминал Маркович?
Они вместе прошлись вдоль ряда застекленных снимков.
— Мне нравится противопоставлять друг другу ухоженные и заброшенные пейзажи, — говорила Симона. — Когда я делала эту серию для…
— Национального Треста против брошенных домов.
— Да-да, точно. Когда я работала над ней, самые ветхие здания я приберегла напоследок. Это как в детстве, когда сначала съедаешь корочку с фруктового пирога и оставляешь мягкий кусочек с фруктами напоследок. Вот это — замок в графстве Поуис. Одна из старинных пограничных башен, некоторые ее фрагменты практически не изменились с четырнадцатого века. Очень красивый замок, правда? Разрушенный, но изумительно разрушенный, руины очень хорошо сохранились, в них словно навеки застыла частица прошлого.
— А этот снимок вы решили ему противопоставить.
Ему показалось, что она на мгновение замешкалась, прежде чем ответить:
— Это замок семнадцатого или восемнадцатого века. Он символизирует умирающее прошлое — здание было заброшено на долгие годы, по сути, оно уже почти полностью сгнило. Должна вам признаться, этот снимок я включила в экспозицию из тщеславия — я сделала его, когда мне было лет двенадцать, своим самым первым фотоаппаратом, и он просто вызывает у меня сентиментальные чувства. В целом он достаточно неплох, и я решила включить его в качестве противоположности предыдущему.
— Да, он достаточно хорош. Где это? — спросил Гарри, наклоняясь ближе, чтобы прочесть подпись.
— Его называют Мортмэйн-хаус, — ответила Симона. — Он расположен на границе Шропшира — западная граница, где Англия переходит в Уэльс. Я жила там в детстве.
— Мортмэйн… Это переводится как «мертвая рука»?
— Да. В Средние века люди передавали землю церкви, чтобы после их смерти детям не пришлось платить феодальные пошлины. А потом наследники забирали землю обратно. Своего рода афера, которую впоследствии раскрыли, и был издан закон, пресекающий подобные случаи, — его называют «Законом мертвой руки». Я не слишком много говорю?
— Нет-нет, продолжайте, это очень интересно. Он напоминает, — сказал Гарри, внимательно рассматривая место, которое Симона назвала Мортмэйн-хаус, — замок из классического фильма ужасов.
— Похож, правда? — Она сказала это немного более беспечно, чем следовало. — Но я ничего не преувеличила. Он действительно выглядит именно так.
— Наверное, он наполнен тенями и кошмарами.
— Кошмар — понятие субъективное, не так ли? У каждого из нас есть свой кошмар.
