Симоне тоже казалось, что все кончилось, хотя она и не была абсолютно уверена. Она не говорила об этом, но два последних часа у нее было такое ощущение, что нечто крайне важное ушло — нечто такое, что ничем не заменить. Вместо этого она спросила, не должны ли они позвонить в полицию.
— Я думала, что ты это сделаешь.
— Хорошо, может быть, позвоним. Но я хочу, чтобы сначала мы посмотрели сами. Будет довольно трудно объяснить все это, если там не будет… если в Мортмэйне не будет никаких следов ребенка. А еще если понаедут репортеры…
— Да, я поняла.
— Мы ведь едем в верном направлении?
— Да, но тебе нужно повернуть здесь, за этим деревом.
Было немного странно возвращаться в Мортмэйн, и Симона была в замешательстве. Они ехали по крутой, узкой дороге, машина подпрыгивала на рытвинах и тонула в глубоких колеях.
— Могла бы выбрать место попроще для своих тайных опытов, — пошутила мама. — Не повредить бы подвески, но мы все-таки подъедем как можно ближе; мне не хватит сил карабкаться по грязным холмам в темноте.
Они не добрались до вершины, но проехали больше половины подъема. Они закрыли машину и пошли наверх пешком; Симона крепко держалась за мамину руку. Холодный ветер дул в лицо, большие темные облака неслись по небу, деревья потрескивали и шелестели листвой. Симона старалась не думать о том, что шелест деревьев был похож на коварные шипящие голоса в Мортмэйне.
Казалось, что маму не пугает атмосфера Мортмэйна; напротив, Симона подумала, что она с интересом его разглядывает.
— Это совершенная, прекрасная готика, посмотри! Я не удивлена тем, что ты захотела пофотографировать здесь. Мы должны проявить твои пленки завтра. Когда же это было построено?
— Я не знаю, но Мортмэйн означает «мертвая рука».
— Правда? Да, похоже на то. Откуда ты знаешь? Я думала, что занятия по французскому начнутся только в следующем году.
— Ну, я нашла это в словаре, — смущенно сказала Симона, но мать только промолвила:
— А, понятно. Я думаю, что у этого здания довольно интересная история, в самом деле. Господи, здесь ты вошла? Жутковато, честно сказать, бедная моя девочка. Все же интересно было бы узнать о людях, что жили здесь прежде, до того как здание стало работным домом, как ты думаешь? Я думаю, в семнадцатом или восемнадцатом веке здесь жила семья с дюжиной детей, собаками, лошадьми, слугами и всем остальным. Здание тогда, должно быть, выглядело иначе. Давай зайдем внутрь. Возьми этот фонарь, а я возьму тот, побольше.
Фонари вырвали из тьмы два острых треугольника света, и Симона забеспокоилась, что она не сможет найти комнату с колодцем, ей даже подумалось, что комнаты вообще может не оказаться, но когда они открыли дверь и увидели полусгнившую лестницу, она узнала коридор, ведущий в Женский цех.
Теперь, когда мама была рядом, прогулка по Морт-Мэйну стала почти приключением. Мама любила старые здания: любила узнавать их историю, их прошлое, то, какие люди жили там и как они выглядели, когда были молоды. Симона ни от кого прежде не слышала, чтобы называли дома и строения «молодыми», как делала это мама. Дома от этого казались иными.
Но Мортмэйн не казался иным. Ничто не могло заставить исчезнуть ощущение, что за тобой следят, и эти ужасные железные печи, неожиданно возникающие в темных углах, и чувство, что здесь призраки жарко шепчутся в темноте и строят козни, чтобы поймать тебя, потому что они ненавидят в тебе человека современного, с его современной жизнью…
Когда они подошли к двери Женского цеха, Симона заколебалась, ей на мгновение показалось, что тихие злые голоса шепчут во мраке:
Но затем она услышала только веселый мамин голос: она говорила, что нужно будет вернуться сюда летним днем, чтобы получше рассмотреть прекрасную резьбу на панелях, и до чего возмутительно, что все это так запущено. Как бы между прочим, она спросила:
— Все в порядке, Сим?
— Да, но только я подумала, что слышу…
— Что?
— Какой-то шепот.
Мама старательно прислушалась, но ничего не услышала.
— Это лишь ветер, — сказала она. — Ветер часто напоминает шепот, особенно ночью, особенно когда вокруг стоят высокие старые деревья.
Но когда они вошли в Женский цех, она умолкла на несколько минут, осматриваясь по сторонам. Потом она прервала молчание, сказав тихонько:
— Да, это ужасно. Очень тяжелое ощущение, в самом деле. Не удивительно, что ты была этим напугана, Сим. Здесь все так и дышит тоской и горем.
— И злобой, — сказала Симона. Чувствует ли мама эту злобу?
— Люди, которые жили здесь, были по-настоящему озлоблены, считалось позорным быть в работном доме.
— Да, это правда. Ты очень проницательна. — Мел подняла фонарь повыше и сказала, отчасти себе самой: — Мы уже привыкли к тому, что существует государственная поддержка, и многие люди, в самом деле, хвастаются, как они могут перехитрить систему и получить больше, чем им причитается, или как они жульничают с подоходным налогом. Лично я верю в старую истину «Каждому по потребностям и от каждого по способностям». — Затем она добавила, уже быстрее: — Хорошо, Сим, давай закончим это дело. Если мы вернемся вовремя, то можем купить к мясу французский батон в деревенской лавке — они работают до половины седьмого по пятницам. Сюда идти в комнату с колодцем?
— Да, сюда.
Симона понимала, что мама говорит о мясе и о деревенской лавке, чтобы напомнить ей, что за стенами Мортмэйна есть обычный мир и что они очень скоро вернутся туда. Но когда она подошла вслед за Мел к внутренней двери, освещая себе дорогу фонарем, она поняла, что, будь за стенами Мортмэйна хоть тысяча миров, этот будет худшим из них, самым ужасным из них. С одной стороны, страшно будет найти тело Сони, с другой стороны, еще страшнее — не найти его… Что бы я предпочла? — думала Симона.
— Ты знаешь, довольно необычно, когда колодец находится внутри дома. Ты уверена, что мы идем правильно?
— Да. Прежде колодец был вне дома, но им потребовалось больше комнат для нищих и бездомных, и они построили комнату над колодцем. Они ни во что не ставили жизнь бедняков и поэтому даже не задумывались о том, как тем придется жить в комнатах с колодцами. Я же тебе уже говорила, — сказала Симона с отчаянием в голосе.
— Да, говорила, я помню. Все хорошо.
Они стояли в дверях, не заходя внутрь комнаты, медленно и осторожно освещая фонарями пыль и грязь. Сердце Симоны сильно билось в груди, и под ложечкой сосало от ужаса, потому что через минуту- другую свет должен был упасть на зияющую черноту открытого колодца, и им придется заглянуть в него, и Симона узнает, была ли Соня в действительности или лишь привиделась ей.
— Это крышка колодца, Сим?
Мамин голос немного развеял чары и страх. Симона начала уже говорить: «Да, это…» — и замерла, не в силах оторваться оттого места, куда бил свет фонаря. Колодезная крышка. Огромная деревянная, обитая железом крышка. Та, что они с Соней — она с кем-то еще — отодвинули сегодня днем, оставив колодец открытым и зловонным. Она увидела отпечатки в пыли, которые могли быть следами человеческих ног, но также могли быть оставлены мышами, или бродягами, или небольшими порывами ветра, веявшего через разбитые окна. Все это она видела очень ясно.
Она видела, что крышка плотно лежит на колодце.
Через какое-то время Симона почувствовала, что она как будто бы сама падает в глубокий, отзывающийся эхом тоннель. Она почувствовала, будто она — это Соня и падает, падает в темноту, как Алиса в кроличью нору или как дети, падающие в один из миров Нарнии. Она услышала голос, который казался ее собственным голосом:
