Я тяжело ворохнулся в постели. Выскользнув из-под щеки, шмякнулась об пол книга. Нет, положительно в этом доме человеку невозможно при полном покое и тишине почитать художественную литературу.
— Ну, Жень…
— А?
— Там тебя какой-то дяденька спрашивает.
— Что?
Меня как ветром сдуло с кровати. Даже не поинтересовавшись подробностями, я загрохотал вниз по лестнице. Руки мои, на ходу перебравшие все должные пуговицы, сами собой туго сжались в кулаки.
Откуда он взялся? Ведь я сам читал фельетон в газете. А вскоре после фельетона — еще маленькую такую заметочку: мол, три года. Нет, трех лет еще не минуло. Что-то рановато…
Но в воротах, к которым я решительно устремился, маячила совсем другая, даже издали непохожая фигура. Подтянутый такой гражданин в кожаной куртке, пестрой ковбойке, фотоаппарат через плечо. Беретик.
'Кто бы это еще?..' — всматривался я, замедляя нарочно шаг.
Но гражданин в куртке сиял мне навстречу улыбкой настолько радушной, что она как бы раздвинула скулы, отдалила ухо от уха, и все его лицо вдруг сделалось в ширину просторней, чем если мерить ото лба к подбородку…
— Ко-о-о-лька! — заорал я, бросаясь к нему.
Мы обнялись. Мы сто лет не видались. Это был Колька Бирюков. Собственной персоной.
— Да чего же ты сам не зашел? — спросил я. — Дорогу забыл? Ну идем. Ребята, знаешь как…
— Нет, — нахмурился он. — Не могу. Времени, понимаешь, в обрез. Я ведь с поезда на поезд… А ты свободен?
— Я? Конечно.
— Ну и порядок.
Он оборотился, сделал знак.
Серая «Волга» с шашечками на борту и с погашенным огоньком, стоявшая невдалеке, послушно двинулась к нам.
— Куда? — спросил я.
— На Киевский вокзал.
— На Киевский? — удивился я. — Так это же рядом. Пешком можно… (Киевский вокзал и впрямь был совсем рядом — рукой подать. Тут ведь у нас все рядом.)
— Садись-садись. — Колька похлопал меня по плечу, открыл дверцу. Времени мало. С поезда на поезд.
Мы покатили.
— А ты куда едешь? — спросил я.
— В Трускавец. В санаторий.
— А… что у тебя?
Я невольно с испугом покосился на его живот. Мне было известно понаслышке, что в Трускавец ездят лечиться те, у кого 'в животе всякие неполадки'. Надо же, совсем молодой парень…
— Заболел, что ли?
— Нет, — отмахнулся Николай. — Просто, понимаешь, путевка горела в месткоме. Прислали путевку — никому не надо, не годится. А у меня как раз отпуск… Вот и пришлось ехать. Скука там, говорят.
Через пять минут мы были на Киевском вокзале.
Колька расплатился с таксистом и, как я заметил, дал ему сверх счетчика полтинник. Фу ты, ну ты!
Мы пересекли зал ожидания и вошли в роскошный ресторан, где гомонила публика, витало гулкое эхо и пахло жареным луком.
Сели за столик, покрытый жесткой белой скатертью. В стеклянной вазе были цветы — белые с желтым… нарциссы, что ли? Да, кажется, они так называются.
— Ну, как дела? — спросил Колька Бирюков, широко расположив на скатерти локти, наклонясь ко мне, потому что вокруг очень сильно галдели. — Как жизнь?
— Ничего, — ответил я. — Нормально.
— Заканчиваешь?
— Да, последний год.
— А это… — Колька щелкнул себя по кадыку. — Есть?
— Нет, — покачал я головой. — Нету. Давно нету.
— Понятно. Куда же собираешься двигать?
Я неуверенно пожал плечами.
То есть я мог бы, конечно, рассказать ему, Кольке Бирюкову, о своих намерениях. Поделиться с ним своими пока еще робкими планами, но… мне было просто неловко и стыдно тратить на эти пустяки драгоценное время, тем более что Колька сам говорил: времени в обрез, с поезда на поезд. И прежде всего надо было его самого расспросить о его делах, о его житье, обо всем, что было с ним за эти долгие годы… Я все еще не мог прийти в себя от неожиданности и поверить, что сейчас предо мною собственной персоной сидит не кто-нибудь, а именно он, Коля Бирюков, сидит себе, разложивши локти, и улыбается от уха до уха, как ни в чем не бывало.
Впрочем, нашу беседу прервал официант.
— Слушаю вас, — сказал он.
Колька раскрыл меню. Распорядился:
— Две селедки, два борща, двое котлет. Потом взглянул на меня и снова щелкнул себя по кадыку:
— А это?
— Что?..
Я уж было подумал, что он опять спрашивает, остался ли у меня голос. Но догадался, что он не об этом спрашивает, а о другом.
— Нет, — сказал я, слегка смутившись.
— Нет? Ну, тогда и я нет. Н_е_т, — объявил он выжидающему официанту. — Ситра дайте.
Все-таки он был мировой парень, Колька Бирюков. Железный друг.
— А ты как поживаешь? — спросил я, когда отошел официант. — Все там?
— Там. Хорошо поживаю. Вот уже четвертый год, северные получаю… И я теперь, Женька, между прочим, председатель месткома. В зверосовхозе.
— Иди ты, — не поверил я.
— Ей-богу, недавно выбрали.
Я сидел и хлопал глазами, все еще не смея поверить. Председатель месткома… Это просто поразительно, как у нас смело выдвигают молодежь. Вот теперь-то, небось, он и в самом деле Николай Иванович.
Нам принесли борщ. Горячий, красный, пахучий. Чудо, а не борщ.
— А собака твоя как поживает? — спросил я.
— Пон? — Колька полез в нагрудный карман. Достал оттуда тугой бумажник, вынул фотокарточку. — На, погляди.
С фотокарточки смотрел на меня, высунув язык, очень потешный пес, белый с черными пятнами, ужасно лопоухий и потому отдаленно смахивающий на самого Кольку Бирюкова. Отличный пес.
— Это я сам снимал, — пояснил Николай, похлопав кожаный футляр своего фотоаппарата. Потом достал из бумажника еще одну карточку, протянул мне. И вот еще, сам снимал.
С карточки смотрела на меня какая-то незнакомая девушка. С чуть раскосыми глазами, скуластенькая такая, широко улыбающаяся и тоже чем-то похожая на самого Кольку Бирюкова.
— А кто это? — спросил я.
— Это Люба. Моя жена.
Я балдел от минуты к минуте. Ну, надо же — с таким вот достоинством выдавать одно за другим:
