В нынешние суетные времена одному человеку бывает трудно встретить другого человека, если они загодя не сговорятся о встрече.
А Николай с Ириной не сговаривались.
Правда, однажды вечером, когда Коля Бабушкин шел по темной улице, он вдруг увидел впереди — шагов за сто — знакомую белую шубку. Он опрометью кинулся вдогон. Но белая шубка поплыла в сторону, бесплотно прошла сквозь железные прутья ограды и рассеялась. Она оказалась облачком белого дыма, порхнувшим из-под отъезжающего автобуса.
Николай остановился, пораженный.
Не тем, что шубка оказалась облачком. А тем, что ощутил, как замерло, сжалось сердце. Как оно застучало потом — медленно, гулко…
С чего бы?
Но сердце снова ёкнуло, когда неделю спустя Черемных отозвал его в уголок цеха и там сказал:
— Ты сегодня зайди ко мне после работы. Посидим.
Усмехнувшись, добавил:
— Тебя хочет видеть… одна дама.
— За здоровье именинника! Живите до ста. Ирина протянула бокал к Черемныху, и они чокнулись: дзинь.
Есть у людей такая привычка. Пригласить в гости, а зачем и почему— об этом молчок. Приходите, мол, запросто. Посидим скуки ради… А когда ты запросто приходишь и садишься за стол, кто-то поднимает бокал и говорит: «За здоровье именинника!» Оказывается, что хозяин дома сегодня именинник, у него, оказывается, день рождения. Он по скромности об этом умолчал, чтобы ты о подарке не заботился, чтобы тебя не вводить в расход… И вот ты за столом узнаешь про день рождения, уши у тебя пламенеют от стыда и смущения, и ты чувствуешь себя свинья свиньей. А хозяин улыбается как ни в чем не бывало, тешится своей скромностью и тем, что тебя провел на мякине…
Довольно скверная привычка.
— Поздравляю… — бормотнул Николай. И осведомился: — Сколько стукнуло?
— До ста далеко, — увернулся Черемных. Скрываешь, значит? Скрываешь. Ты меня про года спроси — отвечу. Ты ее спроси — она тоже ответит. А вот ты скрываешь. Ну и зря. Дело ведь не в том, сколько тебе до ста осталось. Дело в том, как ты выглядишь в свой день рождения. А выглядишь ты, прямо скажем, неплохо. Даже завидки берут, как ты выглядишь. Такие, как ты, наверное, женщинам сильно нравятся…
Черные кудри его были сегодня особенно черны и кудрявы, хотя седины не убавилось. Крепкие зубы сияли в улыбке свежо и молодо. По-юношески широко очерчивал смуглую шею распахнутый ворот рубашки.
Он как-то весь помолодел в эти последние дни. То ли потому, что на заводе зашевелилось дело с керамзитовыми блоками — его заветное дело. А может, и не только потому.
— Спасибо, — т ответил Черемных на поздравления. И налил бокалы. — За ваше здоровье, друзья.
Они снова чокнулись втроем. Их всего-то и было трое за этим именинным столом: Черемных, Ирина, Николай. И больше никого не было. Три бокала с певучим хрустальным звоном (… дзинь, дзинь…) соединялись над именинным столом.
А еще три бокала — обернутые бумагой, повитые стружкой — стояли в сторонке. Их всего было шесть. Николай догадался, что эти бокалы — подарок Ирины. Ей, значит, было известно про день рождения… И вот она думала-гадала, что бы такое ему подарить. И сообразила, что не мешает помаленьку обзаводиться посудой…
Тонкая ножка бокала едва не хрустнула в пальцах Николая.
— Коленька, а почему ты ничего не ешь? — очень ласково спросила Ирина. — Вот винегрет…
«Коленька… Винегрет…» А, спрашивается, кто стряпал этот винегрет? Кто тут, спрашивается, хозяйничал — на квартире чужого мужчины? И кто ты ему, спрашивается?
Этот последний вопрос был как нож в сердце. Как нож…
Николай, поколебавшись секунду, отогнул подол гимнастерки, щелкнул застежкой и положил на стол перед Черемныхом охотничий нож.
— Это тебе, — сказал Николай. — Подарок. Надо думать, что о таком подарке Черемных и мечтать не смел.
Этот нож завещал внуку. Кольке Николай Николаевич Бабушкин — знаменитый печорский охотник. Три медведя простились с жизнью, отведав, такого ножа. Его тусклый, густой синевы клинок был особой закалки и резал простое железо. Рукоять ножа была не из дерева, не из кости, не из. каких-нибудь цветных плексиглазин, а из тонкого сыромятного ремня, плетенного особым плетением. И ножны были из толстой лосиной кожи, прошитой оленьей жилой. Такого ножа больше нигде не найдешь, хоть весь свет обрыскай. Такого ножа не купишь в хозяйственном магазине, где продаются бокалы со звоном: на дюжины, полдюжины и поштучно…
Черемных с одного взгляда оценил подарок. Он даже дотронуться до него не посмел и недоверчиво посмотрел на Николая: а ты к завт-раму не передумаешь? Он-то сразу понял, Черемных, как нелегко лишиться такого заветного ножа…
— Твой, — подтвердил Коля Бабушкин. Тогда Ирина протянула руку, схватила нож, выдернула лезвие из ножен, взялась за кончик двумя пальцами, размахнулась — нож плашмя брякнулся о дощатую дверь, упал.
— Еще раз! — воскликнула азартно Ирина, отбирая нож у Черемныха. — Я не так бросила…
Нож кувыркнулся в воздухе, стукнулся о дверь рукоятью.
— Еще раз…
— Нет, теперь я попробую. — Черемных, смеясь, легонько сжал ее запястье, завладел ножом.
(А сколько мы выпили, братцы? Сколько там пустых бутылок?)
Черемных с силой метнул. Острие ножа чуть царапнуло дверь, нож упал, звякнув о половицу.
Он с явным огорчением почесал затылок, сказал:
— Гм… Раньше получалось. Когда-то я умел…
Коля Бабушкин поднял нож, отошел к окну, в самый конец комнаты.
Нож просвистел в воздухе, просверкал вертящимся диском, как пропеллер на больших оборотах, вонзился — не дрогнула застывшая рукоять.
— Здорово, — похвалил Черемных.
— Бабушкин, научи меня, ну, пожалуйста!.. — взмолилась Ирина,
Он пожал плечами.
— Этому нельзя научить… Как и плавать. Плавать тоже нельзя научиться. Можно показать человеку, как двигать руками и ногами, но от этого он еще не поплывет… Нужно, чтобы он сам поверил, что сумеет, что не пойдет ко дну.
— А когда поверит? — задумчиво спросила Ирина. — Я не умею плавать…
— Как поверил — так и поплыл… На всю жизнь.
— Товарищ Бабушкин проповедует идеализм? — вздел кудлатые брови Черемных.
— Это не идеализм. Это — чистый материализм, — сказал Николай. И добавил: — Только еще не изученный.
— Проверим, — решительно заявила Ирина. Рука отведена к плечу. Как струна, натянуто
гибкое тело. Сощурен глаз.
— Я верю, я знаю, что этот нож…
Клинок вошел в доску легко, и беззвучно, как в масло. Чуть левее меты, оставшейся после броска Николая.
— Здорово, — изумился Черемных.
— Ура! Я умею, — Ирина восторженно захлопала в ладоши. — Чему нас только в институтах учат?
Она обежала стол, наклонилась, обняла Николая за шею.
— Коленька, милый, спасибо… И так все на свете можно, да? Если поверить?
