что в действительности «Большой гвоздь» не будет найден — это всего лишь точка, которая находится там, где ему следует быть. Однако, как я полагаю, они все же считали, что раз уж Большой гвоздь куда-то исчез, они все же станут свидетелями того, как он вернется на прежнее место в конце концов!
Занимаясь постройкой иглу, они то и дело с любопытством оглядывались вокруг. Они часто прекращали нарезать снежные блоки и взбирались на торос, чтобы осмотреть горизонт и увидеть там нечто такое, что, по их представлению, должно отмечать это важное место, ради достижения которого мы так настойчиво сражались со стихией, лишая себя всяческих удобств. При каждой передышке их ищущие глаза подмечали некие знаки в небе, означавшие для них сушу или воду либо игру какого-либо божества суши или моря. Искренний интерес, который эскимосы временами проявляют к тайнам мира духов, объясняет их образное трактование природных явлений, и их воображение зачастую превосходит воображение белого человека.
Прибыв в таинственное место, где, по их ожиданиям, должно было что-то произойти, эскимосы дали волю своему воображению, и теперь на их лицах лежала печать разочарования. Находясь в критическом состоянии, эскимосы позволили всем своим предрассудкам овладеть их сознанием.
В одном месте вздымающиеся пары оказывались дыханием великого подводного бога «Ко-Коу», в другом — недвижимое маленькое облако отмечало землю, где обитает «Turnah-huch-suak» — великий бог Земли, а духи, обитающие в воздухе, мужские или женские, были представлены различными ветрами.
С проницательностью, присущей эскимосам, читающим природу словно книгу, Авела и Этукишук отметили, что воздушные потоки наверху не соответствовали ветрам у поверхности земли. Например, хотя ветер дул в сторону дома и изменял свою силу и направление, несколько высоких облаков двигались в другом направлении.
Это указывало, что между воздушными духами идет война. Лед и снега тоже одухотворялись. По представлению эскимосов, весь мир населен конфликтующими духами, и духи были для этих простодушных людей постоянным предметом для разговоров.
Когда ступни ног давили на снег, его состояние — рыхлость, или упругость, или металлическое поскрипывание — указывало на настроение духов — дружелюбие или враждебность. Лед своим цветом, движением или звуками говорил им о своем расположении духа, о жизни беспокойного моря. В интерпретации знаков, которые подавали духи, эту «двоицу» часто одолевали серьезные разногласия: Авела был склонен драматизировать ситуацию и от волнения доходил почти до истерики, Этукишук видел только однообразное течение событий, перипетии обыденной жизни.
Вопреки нашей обычной практике собакам было позволено отдохнуть в упряжи. Они не проявляли характерного злокозненного любопытства, они слишком устали для того, чтобы попытаться стащить корм с нарт. Однако теперь, когда иглу было закончено, мы проделали ножами сквозные отверстия в ледяных гребнях, сквозь которые пропустили ремни упряжи и таким образом надежно прикрепили каждую упряжку к ледяным глыбам. Затем каждая собака получила двойную порцию пеммикана. Они выразили свою признательность частым дружелюбным помахиванием хвостов, а в звуках, исходивших из их сократившихся желудков, послышались нотки радости. Покончив с едой, собаки свернулись в клубки прямо па снегу и, растопив своими телами, изредка хватали его пастью, чтобы добавить необходимое количество влаги. Для собак наступили двухдневные каникулы, так что и они отпраздновали достижение Северного полюса.
Мы удалились в иглу, закрыли входное отверстие блоком снега, расстелили наши спальные мешки на полу и, стянув, обувь и брюки, наполовину залезли в ощетинившийся олений мех. Затем по-приятельски поздравили друг друга с успешным завершением нашего долгого пути на край света.
Пока мы развлекались подобным образом, наша маленькая печь насвистывала радостную мелодию утоления хронической жажды. Тем временем Авела и Этукишук все глубже и глубже погружались в свои мешки, затем они набросили капюшоны и закрыли глаза, подчинившись всесильной усталости. Однако мои веки сомкнулись не с такой легкостью. Я еще долго наблюдал за огнем, потом добавил снега в чайник. С чувством удовлетворенного честолюбия время от времени через отверстие, проделанное в стене шестом, я выглядывал наружу и осматривал сверкающий золотом и пурпуром горизонт. Радость судорожно пробегала по позвоночнику, снимала отупение с мозга, смерзшегося за время долгого предвкушения встречи в полюсом.
Через какое-то время с чувством удовлетворенной благодарности мы от души напились воды, которая была для нас слаще любого вина. Дымящийся суп из пеммикана, заправленный филеем мускусного быка, — роскошь, которую мы редко позволяли себе на стоянках, — отправился вслед за питьем добрыми согревающими глотками. За этим последовали кусочки мяса и по куску пеммикана. Позднее несколько кубиков нутряного сала мускусного быка завершили наше пиршество. А уж под конец три чашки чая расправили складки наших желудков. Вкусно поев за многие недели, мы упивались ощущением сытости и отдыхали. Мы, достигшие зенита, «Ултима Туле», пытались заснуть в комфортабельных снежных постелях, вращаясь вместе с осью земли.
Однако для меня сон стал делом невозможным. В 6 часов, то есть через шесть часов после нашего прибытия, перед наступлением полудня по местному времени, я встал, вышел из иглу и провел двойную серию наблюдений. Вернувшись, я выполнил кое-какие расчеты, улегся на свой мешок, а уже в 9 часов, оставив Авела охранять лагерь и собак, вместе с Этукишуком отправился разбить палаточный лагерь примерно в четырех милях южнее по магнитному компасу. Мне хотелось переместиться на другую позицию для проведения последовательных наблюдений.
Погрузив палатку, мешки и лагерное снаряжение на нарты, мы стали толкать их по ледяному полю; мы пересекли узкую полынью, скованную молодым льдом, и двинулись к другому полю, как нам показалось, гораздо больших размеров. Часа через два мы установили палатку как раз к сроку полуденных наблюдений. Замеры высоты солнца секстаном продолжались все последующие 24 часа.
В перерыве между обсервациями я прошел к новой трещине между нашим полем и тем, где Авела сторожил собак. В этом месте по мере подвижки мощного поля заново сформировавшиеся пласты льда наползали друг на друга. Послышался странный звук, напоминающий плач ребенка. По всей вероятности, он исходил отовсюду. Он иногда прерывался и снова возрастал плачущими нотами. Распластавшись на льду и приложив свое защищенное мехом ухо к его поверхности у края старого ледяного поля, я услышал грохот, напоминающий раскаты отдаленного грома, — реверберацию двигающегося, перемалываемого пака, который, подчиняясь порывам ветра, дрейфовал по поверхности невидимого моря тайн. Пытаясь определить, откуда исходил плач, я тщательно осмотрел кромку полыньи и подошел к месту, где две крошечные льдины образовали нечто вроде рупора. Почти каждые пятнадцать секунд из него вылетали два-три громких крика. С помощью ледоруба я отделил одну льдину, и крики прекратились, однако дальше, вдоль кромки, слышались другие звуки.
Подошло время наблюдения, и я поспешил к своему секстану. Вернувшись позднее к полынье, чтобы наблюдать, как дышит море, я обнаружил, что крики прекратились. Тонкие пласты льда сцементировались. Но, глядя на открытую поверхность воды по соседству, я все же изучил манеру образования и ломки полярного льда.
Эта тонкая пленка льда, способная издавать крики ребенка, несет в себе заряд самой неодолимой силы в мире. Она образует зародыш настоящего полярного пака, этой обширной подвижной корки льда на поверхности земного шара, которая раздавливает корабли, перемалывает скалы, опрокидывает в море горы. Все начинается с сотворения обыкновенного микроскопически малого кристалла, затем последовательно образующиеся кристаллы благодаря своему сродству объединяются, чтобы создать ледяной блин.[140] Эти блины, подчиняясь тем же самым законам сцепления, сближаются и соединяются. Получается тонкий пласт первичного морского льда. Он либо сохраняется, чтобы затем создать большое поле, либо расползается по поверхности от одного блина к другому и от поля к полю, словно мостом соединяя или латая дыры в огромных движущихся массах льда, покрывающего середину Полярного бассейна.
Действие другого закона природы мы увидели в совершенно незначительном явлении. Растягивая вещи для просушки (они хорошо высыхают под солнцем и на ветру даже при очень низких температурах), мы не заметили, как два брезентовых полотнища — белый чехол для нарт и почерневший кусок, в который мы заворачивали лодочные принадлежности, — сорвало ветром и бросило на торос. Когда мы сняли с тороса эти полотнища, то обнаружили, что в том месте, где лежал темный брезент, который покоился там под прямым углом к солнечным лучам, снег подтаял, а затем смерзся снова. Под белым брезентом снег не
