иссякло, пока мы крепили наши пожитки на нартах, я, как ни пытался, уже не мог вызвать в своей душе ощущения новизны. Опьянение успехом прошло. Я полагаю, что сильные эмоции неизменно сопровождаются обратной реакцией. Нам, утомленным, вдруг открылась бесполезность всего содеянного, и ощущение пустоты стало наградой за перенесенные тяготы — вот что последовало за восторгами. Я получил свое. Горе тому, кто бежит судьбы.
В те последние часы на полюсе я спрашивал себя: почему эта точка на Земле вызывала у людей такой энтузиазм? Почему в течение нескольких столетий люди старались отыскать это неуловимое для них место на Земле? Каково должно быть тщеславие, думал я, чтобы умереть ради этого! Для чего трагически бесполезные героические усилия путешественников, — усилия, которые сами по себе — пародия, ирония, сатира на многие тщеславные устремления человека. Я думал о том энтузиазме, какой, должно быть, охватывает людей, когда они читают о попытках достичь эту еще никем не занятую, отливающую серебром точку смерти. Но я думал и о людях науки, которые посвятили себя изучению микробов, изготовлению вакцин для того, чтобы спасать нас от болезней, о людях, которым нередко приходилось жертвовать жизнью, о людях, чей мир замыкался в сумрачных лабораториях, о людях, в чью честь не раздаются панегирики. Я ощутил горечь в душе при мысли о том, как часто восхваляются показные деяния тщеславных людей. Единственно ценная работа, единственно ценные усилия — это те, которые приносят пользу всему человечеству. Это работа благородных женщин, когда они идут в трущобы больших городов ухаживать за больными, обучать неграмотных, заниматься скромным трудом исправления других социальных недугов терпеливо, не ожидая никаких наград! Это работа ученого, исследующего разрушительное воздействие зловредных микробов, ученого, который излечивает от недуга инвалида-ребенка или выделяет вакцину, очищающую кровь от ужасной и смертельной болезни!
В то время как мои глаза, обозревая расстилающуюся вокруг серебристо-пурпурную пустыню, искали хоть какой-нибудь объект, на котором можно было остановить взор, я ощутил жалкое чувство неприкаянности, невыносимого одиночества. Я не мог говорить на эту тему со своими спутниками. Они бы не разделили мои мысли и эмоции. Я был одинок. Я был победителем. Однако какой ужасно чуждой мне показалась эта победа! Вокруг нас, единственных созданий из трепетной плоти, не было ни признака жизни, ничего, что могло бы скрасить эту монотонность мира льда. Дикое, нестерпимое желание поскорее вернуться к земле охватило меня. Казалось, будто нечто огромное, губительное… невидимое… и все же вызывающее ужас, словно выжигающее глаза, вынырнув из-подо льда, витает над нами. Я чувствовал, как некий смутный, ужасный, бестелесный дух, может быть, дух-хозяин этого места, осужденный за какой-то неведомый грех к одиночному заключению здесь, на вершине мира, распространяет вокруг свои злобные, страшные чары и столетиями заманивает людей на гибель… Пустынность здешняя была почти осязаемой. Мне казалось, что до нее можно дотронуться, увидеть ее. Мои спутники тоже ощущали тяжкое бремя этого духа, и из немногих слов, которыми они обменивались, я узнал, что они рисовали в своем воображении картины простых радостей жизни в Эта и Анноатоке. Я помню, как и сам мысленно рисовал себе свой дом на Лонг-Айленде. Все это возникало в мозгу совершенно естественно, как реакция на столь долгое напряжение, неистовые усилия достичь цели и сознание постоянно грозящей опасности. До чего же безрадостным оказалось это место, столько лет будоражащее человеческое честолюбие!
Затем сама по себе, как-то нехотя, пришла мысль о том, что, несмотря на открытие полюса, он в сущности еще не может считаться открытым. Таковым он станет только тогда, когда мы вернемся в лоно цивилизации и расскажем людям о том, что мы совершили. Если мы затеряемся в этой пустыне, замерзнем в этих снегах или нас поглотит полынья, никто никогда не узнает о том, что мы были здесь. Возвращение к людям стало такой же жизненной необходимостью, как и достижение полюса.
Прежде чем тронуться в обратный путь, я заложил в металлический пенал записку, написанную накануне, и захоронил его в полярных снегах. Конечно, я знал, что этот пенал не долго будет оставаться у полюса, так как лед медленно дрейфовал. Я чувствовал, что очень важно узнать направление дрейфа льда, и пенал, если его отыщут на юге, укажет его. Вот точная копия записки:
21 апреля. Северный полюс
21 Возвращение — борьба с голодом и морозами за жизнь
Мы повернулись спиной к полюсу. Почуяв дорогу к дому, собаки разразились радостным лаем. Страдания от сильной усталости. Страх перед подвижкой льда, штормами и неминуемым голодом. Отчаяние из-за предстоящего пятисотдвадцатимильного пути до берегов земли
Оглянувшись всего несколько раз, мы заторопились домой вдоль 100-го меридиана, пересекая по пути множество недавно образовавшихся трещин.[146]
Страстное желание разрешить проблему полюса сделало свое дело. Какое-то время мы еще вспоминали перипетии похода к полюсу, но по мере нашего продвижения на юг все осознаннее становились предстоящие трудности. Хотя ртуть все еще замерзала и вечно сияющее солнце терялось в голубоватой морозной дымке, не за горами было то время, когда в более низких широтах взламывается лед и начинает дрейфовать на юг.
По вполне понятным причинам наши предшественники планировали возвращение на сушу к первым числам мая. Мы, если нам все-таки удастся ступить на землю, могли рассчитывать только на начало июня. Вполне вероятно, что лед на окраинах полярного моря будет сильно изломан и открытая вода, мелкобитый лед и сильный дрейф скорректируют наши планы возвращения на твердь земную у берегов пролива Нансен. И хотя мы предвидели это, как и многое другое, но риск был, а без него невозможно покорение полюса.
Мы стартовали раньше всех прочих арктических экспедиций и в пути не теряли времени даром. Если и случались неприятности, то они происходили не из-за неоправданной траты наших сил, а из-за непредвиденных обстоятельств. В последние дни нашего броска к цели у нас не было ни времени, ни возможности подумать о всех трудностях предстоящего возвращения. Однако теперь, когда над нами раскрывалась южная часть небосклона, под которым лежали наш родной дом и все то, ради чего мы жили на свете, обратный путь казался нам неимоверно долгим. Теперь, когда пьянящий энтузиазм иссяк, наше воображение рисовало трудности все в более мрачных красках. Мы ясно понимали, что критическая стадия кампании не совпадает с достижением полюса. Проверкой нашей состоятельности как полярных исследователей будет исход финальной битвы с холодом и голодом за жизнь.
Осмысливая все трудности и опасности нашего — положения, я пришел к выводу, что возвращение тем же маршрутом, каким мы шли к полюсу, не сулит нам больших преимуществ, потому что поиск наших собственных следов займет много времени. Непрекращающийся слабый снегопад наверняка засыпал следы так называемого наезженного пути. Не привлекала нас и возможность использования на обратном пути уже выстроенных иглу. Возвращение в брошенный лагерь, когда мы на пути к полюсу привыкли проводить каждую ночь под новым, чистым и прозрачным куполом, навеяло бы мрачное настроение. Почти всякий раз мы оставляли лагерь в таком состоянии, что исходя даже только из соображений гигиены, им не следовало бы пользоваться вторично. Нельзя было рассчитывать и на сохранность иглу — в двух случаях из трех солнце и шторма полностью разрушат их за двое-трое суток. К тому же теперь мы отдыхали в шелковой
