– У...бивал ее.
Старик убрал руки и строго посмотрел на сына:
– Может, и нет. Но знаешь что? После стольких лет я даже не уверен, имеет ли это какое-то значение.
Эмилио Нери мягко положил руку ему на затылок и погладил мягкие волосы, сожалея, что они такие светлые. В глазах Мики стояли слезы.
– Не плачь, сынок, – сказал Нери и резко пригнул его голову к старому столу.
Достав липкую ленту, он первым делом заклеил рот Мики, затем его глаза. Он связал ему руки, двинул по ногам так, чтобы тот плюхнулся на ближайший стул, и туго привязал к спинке, обмотав вокруг груди веревку.
– У тебя еще будет время, чтобы поплакать.
Эмилио Нери полюбовался на свое творение.
– Ты слышишь, Аделе? – прорычал он в темноту. – Для этого будет полно времени. Ты меня слышишь?
Два временных отрезка слились в один, и в каждом из них Ник идет впереди, смотрит, прижимаясь к стенам, прячась в тени, Миранда стоит за ним и шепчет, шепчет. Ее слова и образы сливаются в его голове в единое целое. В одной из комнат горит свет. Они крадутся к двери и смотрят внутрь. Где-то в глубине его сознания загорается тревожный огонек. Снимки, которые он видел в кабинете Фальконе, снова всплывают в больной голове, на сей раз они совершенно реальны. Толстая белая фигура, абсолютно голая, ворочается в постели, впиваясь в нечто неразличимое. В воздухе пахнет наркотиками. Возле стола валяется использованный шприц. На полу лежат одежда из мешковины и гирлянды цветов, сброшенные, словно старая кожа.
Мужчина пыхтит, как свинья. Лежащая под ним девушка пронзительно кричит – от боли, думает Коста, от отвращения. Неужели у нее это впервые? В промозглой подземной камере, воняющей плесенью и затхлой водой? В потных объятиях пожилого мужчины, принесшего с собой цветы и забытье на кончике иглы?
– Ты видишь, кто она? – спрашивает Миранда.
– Нет, – не глядя, отвечает он.
– Ты должен это знать, Ник.
Он идет дальше, а она следует за ним и говорит, говорит, и в глубине пульсирующей толщи камня открывается еще одна камера, чуть лучше освещенная. И опять крики боли и девичий плач.
– Смотри, – говорит она.
Коста прислоняется к грязной стене. Ему трудно дышать. Собственное тело кажется диковинной, вышедшей из-под контроля машиной. К своему ужасу, он возбуждается. Видя это, она касается его паха.
– Иногда мы становимся животными.
– Нет, – отвечает он. – Только когда это себе позволяем.
И тут снова звучит знакомый голос:
– Смотри, козел, смотри и учись.
Скрытая в тени фигура терзает сзади девушку, которая сидит, оседлав спинку большого кресла, повернув к ним лицо. Руками она держит себя за ноги, и Ник сразу вспоминает невинную детскую игру – тачка, тачка!
В глазах Элеанор Джеймисон стоят слезы. Сквозь годы она смотрит на них умоляющим взглядом. В голове Ника Косты звенят два голоса – один юный и невинный, другой старый и всезнающий.
Мужчина увеличивает темп, входя в нее с грубой, чудовищной силой. Она кричит от боли. Она умоляет Ника вмешаться.
– Это всего лишь сон, детка, никто не может изменить прошлое, – ворчит старый голос.
И тут он слышит ее крик:
– Я скажу, я скажу, я скажу!
Ничего не меняется – даже ритм движений пыхтящего мужчины.
Он входит в нее еще глубже. Кресло подается вперед, и его лицо в маске попадает в полосу света – кривое, отвратительное.
Ник старается не смотреть, но маска пялится на него пустыми черными глазницами, старческий голос смеется:
– Смотри, козел, смотри.
А в углу, в темноте, таится еще одна пара блестящих юных глаз, испуганных, не желающих выдавать свое присутствие.
Аделе Нери вышла на Черки тем же путем, что и вошла, – через главный вход, где Нери оставил своих людей. Немного поморгав на солнце, она небрежно стряхнула со своего черного кашемирового пальто приставшую к нему паутину. Бруно Буччи и его люди стояли в тени рядом с покосившейся надписью 'Вход воспрещен'.
Улыбнувшись, она пошла ему навстречу. Буччи кивнул.
– Госпожа Нери! – вежливо сказал он. Остальные смотрели настороженно. – С вашим супругом все в порядке? По правде говоря, я немного беспокоюсь.
