— Говори!
Господи! Черт тебя подери!
— Почему ты сбежала?
Теперь замолкает она.
— Если, как ты говоришь, твой отец тебя и пальцем не тронул?
— Не твоего ума дело.
— Хорошо.
Тишина.
— Ты что там, опять на себя тянешь?
— Нет.
— Тогда прекрати молчать. У меня от этого мороз по коже.
— Хорошо. Итак, почему же ты сбежала?
— Я уже сказала, не твоего ума дело.
— Прекрасно.
Тишина.
— Какого хрена ты спрашиваешь?
— Да просто так, чтобы ты поскорее закончила там, и я смог разогнуть свои ноги.
Слышен ее смех.
— Разгибай свои ноги, я все.
Некоторое время она роется в своем рюкзаке. Правой рукой в наручнике она держит фонарик, а левой обследует рюкзак. Моя левая рука дергается то туда, то сюда, в такт ее замысловатым поискам.
— Почему ты пристегнул мне именно правую руку?
— Если бы я пристегнул твою левую руку, тебе пришлось бы ходить затылком вперед.
Она пристально глядит на меня.
— Ну, да. Это правда. Мне пришлось бы.
Наши запястья руки ударяются друг о друга.
— Твоя рука такая вся ледяная и потная.
Она хитро косится на меня.
— Ты что, болен? Потому что, если я от тебя чем-то заражусь, пеняй на себя.
— Я такой от рождения.
— Ну да.
Меня на самом деле знобит и прошибает пот. Вирус пока залег на дно: собирает остатки сил для последнего рывка. Только болезнь — не совсем то, с чем я сейчас так отчаянно борюсь.
Она вынимает несколько вещей из своего рюкзака: какая-то одежда, МП3-плеер, батарейки, бутылка воды и, наконец, то, что так долго искала — пригоршня диетических шоколадных батончиков. Левой рукой она берет один и разрывает обертку зубами. Затем ловит на себе мой взгляд.
— Хочешь попробовать?
Да, я на самом деле хочу. Давно в моем рту не было и маковой росинки, а ем я, как правило, много. Все дело в Вирусе. Он в несколько раз ускоряет процесс переваривания пищи. Так что приходится подстраиваться.
— Ага.
— Есть с ореховым маслом, шоколадом или кокосом.
— Ореховое.
Она протягивает мне батончик, и мы молча едим, освещенные мутным светом ее фонарика. Доев свой, она швыряет обертку на пол и берет новый.
— Значит, тебе позвонила моя мама?
Несколько мгновений я молча пережевываю. Ореховое масло оказалось ошибкой: оно твердое, липкое, и мне ужасно больно жевать его разбитой челюстью.
— Ага.
— Что она сказала?
— Сказала, что ты пропала. Что хочет тебя найти.
Она кусает свой батончик, хватая осыпающиеся кусочки шоколада и отправляя их обратно в рот.
— А что отец? Ты разговаривал с ним?
— Ага.
Это приводит ее в бешенство.
— Ииии?
Я вспоминаю нашу встречу с доктором Дейлом Хордом. Как он изящно поставил меня на место, будто занимается этим по десяти раз на дню. Как он устранил меня на пару часов, чтобы один из агентов Предо обработал мою квартиру.
— Он попросил найти тебя.
— Ага. Куда уж там.
Она обгрызла шоколад с половины своего батончика, не тронув ореховую начинку.
— Мама говорит, что он хочет поиметь меня. Знаешь, это меньшее из зол, которые он может причинить мне. Он всегда смотрит на меня так, будто судорожно пытается вспомнить, откуда я взялась. Про свои же отцовские обязанности он вспоминает только в те минуты, когда ко мне приходят подруги. Тогда он из кожи вон лезет, разыгрывая перед ними самого идеального папашу на свете. Такого никому не пожелаешь.
— Вот почему ты сбежала?
Я прекрасно понимаю, что мои вопросы все еще более усугубляют. Во всяком случае, для меня. Мне ведь не обязательно это знать. От этого все еще хуже.
— Я не знаю. Может, оттого, что моя мать все время напивается. Может, оттого, что она сказала мне и говорит всем, что отец хочет меня трахнуть. Может, потому что я думаю, будто это заставляет ее ревновать. Может, оттого, что мой отец спит с моими подругами. А возможно, потому, что я когда-то стянула у мамы пару сережек, а она в наказание забрала мой компьютер, так что мне пришлось тайком пробираться в кабинет отца, где я обнаружила кучу электронных файлов с порно с участием Уитни. И это стало последней каплей. Не то, что она занималась этим; я была в курсе. А то, что мой отец пялился на нее. Может, оттого, что я однажды открыла шкафчик и обнаружила в нем фотографии, на которых мой отец имеет Уитни. Может, все и оттого, что я ужасно взбесилась из-за Уитни и пришла сюда надрать ей задницу. Я не знаю. Я просто сбежала.
Она расправляет обертку над обглоданным батончиком и сует его обратно в рюкзак.
— Боже! Как же я ненавижу это! Есть от скуки! Вот так мы и жиреем, как говорит Уитни.
Она задирает край своей футболки с изображением Че Гевары, смотрит на плоский живот и оттягивает дюйм упругой кожи.
— Толстуха.
Я отворачиваюсь, чтобы не видеть ее здорового тела и покрасневшего участка кожи, за который она схватилась, и к нему тут же прибыл свежий поток крови.
— Значит, она позвонила тебе после того, как Уитни… ну, не важно. Это подстегнуло ее?
— Даже если это и так, мне она ничего не говорила.
— Это на нее похоже. Она опять надралась, когда вы с ней виделись?
— Не сказал бы.
— Ха. Никто никогда не может ничего сказать. Но я могу. Если она не спит, значит, она пьяна. Она приставала к тебе?
— Нет.
Она смотрит на меня.
— Нда. Конечно. Ты поимел ее?
— Нет.
Она еще пристальнее вглядывается в меня.
— Значит, ты такой первый.
— Да нет. Судя по признанию твоей мамы.
