– Я не то хотела…
– Или что Саффи унаследовала какой-то… не знаю, врожденный тевтонский порок, что ли, предрасполагающий к жестокости и подлости? К чему ты, собственно говоря, клонишь?
– Ни к чему я не клоню, мой ангел… Я просто говорю тебе – говорю от всей души, со всей моей любовью, со всем желанием видеть тебя счастливым и благополучным:
Сидя у секретера в голубой комнате на третьем этаже своего почти что замка в Бургундии, Гортензия Трала-Лепаж горько рыдает.
– Ох… – теряется Рафаэль. – Ну зачем ты так убиваешься, мамулечка? Послушай, мама сердца моего, не забывай, что я как-никак флейтист! А ведь флейта уже два столетия является символом франко-германской дружбы! Вспомни Иоганна Иоахима Кванца, того, что изобрел ключ “ми-бемоль”, – он был коллекционером французского искусства! Сам Вольтер посетил его в замке Сан-Суси!
Гортензия рыдает еще горше. Кажется, повторяет язвительно “Сан-Суси” – а может быть, просто сморкается.
– Вспомни Бёма, – уговаривает в отчаянии Рафаэль. – Что за жизнь была бы у меня без флейты Теобальда Бёма? А где, по-твоему, он ее запатентовал? В Париже, мама! В парижской Академии наук!
На том конце провода по-прежнему никакого внятного ответа – только подвывания и протяжные всхлипы.
Повесив трубку, Рафаэль минуту-другую стоит в коридоре, задумчивый и хмурый. Он не ожидал такой бурной реакции матери, и это задело его сильнее, чем ему бы хотелось. Независимость – прекрасная вещь, что и говорить; однако его могут не понять, если матери не будет на свадьбе.
Но мадам де Трала-Лепаж позиций не сдаст. Она не только не приедет в Париж на бракосочетание сына – она категорически, раз и навсегда откажется знакомиться с невесткой.
Жестокое решение, но Рафаэль не позволяет себе унывать. Он хочет быть счастливым, это в его характере, к тому же кто, как не он, сделает счастливой Саффи?
Кстати, где она?
Он находит ее в кухне: на четвереньках, в резиновых перчатках его невеста моет пол. С тех пор как Саффи приняла его предложение, она больше не носит форму, но всю домашнюю работу выполняет так же безупречно и с той же отсутствующей улыбкой…
Рафаэль смотрит на нее. Ему вдруг почему-то становится немного страшно.
– Ты будешь красавицей в день нашей свадьбы, – тихонько говорит он, успокаивая самого себя.
– Да. У меня есть платье, – отвечает она поднимаясь. И, к его удивлению, идет в комнату переодеваться.
Появляется вновь, облаченная в элегантную дюссельдорфскую форму “сопровождающего лица”.
Внутренне похолодев при виде черного одеяния женщины-вамп, Рафаэль вздрагивает.
– Нет, – просит он, – можно, я куплю тебе белое платье? Мне это будет приятно. Почему ты хочешь быть в черном? Это все-таки не похороны!
– А что же? – парирует она с лукавством в глазах. – Ты ведь сказал мне, что хоронишь свою холостяцкую жизнь, вот я и надену по ней траур!
Рафаэль хохочет – надо же, малышка-то уже острит по-французски! – и уступает. Теряя разум, он целует ее в шею, еще и еще, лижет и покусывает обнаженные в черном платье плечи, потом принимается терпеливо развязывать и расстегивать всевозможные бантики, крючки и молнии, удерживающие наряд на теле женщины, которую он любит…
Ладно, если бы только это. Теперь ему придется проявить недюжинную энергию. Саффи несовершеннолетняя; она иностранка; кроме паспорта, у нее нет никаких бумаг, документально подтверждающих, что она – одна на свете, круглая сирота. Между тем – это всем известно, – тогда, в 1957 году, французские чиновники относились к подобным вещам весьма серьезно. С него потребовали фотографии такого-то и такого-то размера, ни на миллиметр больше или меньше, анфас, а не в три четверти, на сером фоне, а не на белом, а также нотариально заверенные подлинники документов с печатями, подписями и визами, для получения которых надо было обегать шесть не то семь разных кабинетов.
(С тех пор все, конечно, очень изменилось. В мэриях и полицейских участках Парижа вас больше не встречают с презрением, апломбом и неприязнью, которыми славились тамошние служащие. В наши дни, входя в любое парижское учреждение, вы впадаете в состояние, близкое к экстазу. Стены ярко расписаны веселенькими, жизнерадостными фресками; служащие явно занимались любовью утром, перед тем как встать с постели: лица у них ласково-умильные, они смотрят на вас влажными глазами и внимают рассказу о ваших проблемах с живейшим сочувствием, после чего усаживают вас в мягкое кресло, дают в руки шедевр мировой литературы, Антона Чехова, например, или Карсон Маккаллерс, чтобы скрасить вам ожидание… ну а за ваши проблемы они, разумеется, возьмутся и решат их.)
Рафаэль не жалеет сил и времени, он никого не боится. Деньги матери и анархистские взгляды отца с младых ногтей вселили в него несокрушимую уверенность в себе. Он имеет все права, а если какого-то вдруг случайно не окажется, у него достанет средств, чтобы купить его. И вот он ходит с Саффи из кабинета в кабинет, заполняет за нее формуляры, обхаживает хмурых, угрюмых чиновников с непроницаемыми лицами и скудным словарным запасом.
Чтобы добиться положительного решения в подобной ситуации, надо иметь на руках почти невероятный набор козырей (французское гражданство, белая кожа, личное обаяние, подкрепленное денежными аргументами, реальная возможность пожаловаться в вышестоящие инстанции и прочее, и прочее); все эти козыри у Рафаэля Лепажа есть, так что его брак с Саффи будет заключен в мэрии шестого округа Парижа, на площади Сен-Сюльпис, всего через две недели после подачи документов.
Двадцать первое июня, день летнего солнцестояния. В этот день, сама того не зная, Саффи уже носит под сердцем их ребенка. Она беременна всего какую-нибудь неделю; ее месячный цикл еще не нарушен, и поэтому Рафаэль встревожился, когда утром перед свадьбой ее долго рвало в ванной.
Прекрасный выдался день 21 июня 1957 года. Не так жарко, как было меньше трех недель назад, когда тела Рафаэля и Саффи соединились в первый раз. Сказочное утро: солнце играет на светлом дереве половиц, лестничных перил и балюстрад, и даже не верится, что это то самое здание, где две недели Рафаэль обивал пороги, силясь обаянием, деньгами и связями прошибить стену тупого упрямства муниципальных чиновников. Само слово “mairie” сегодня выглядит анаграммой “marie”<
Вот они и женаты. Скромная гражданская церемония, и никаких Трала. Свидетелями были Мартен, приятель-тромбонист из Клиши, и Мишель, его жена. Все сказали то, что следовало сказать, и подписали там, где следовало подписать. Пора поцеловаться. Рафаэль запечатлевает на губах Саффи чистый и трепетный поцелуй, самый нежный в своей жизни, поцелуй на музыку Дебюсси “Прелюдия к отдыху фавна”.
Но переход в новое гражданское состояние никак не сказался на губах Саффи. Они выражают так же мало чувств, как и до замужества, ни на йоту больше.
Отныне Саффи зовется мадам Лепаж. На другой же день она с брачным свидетельством в руках идет в посольство Федеративной Республики Германии (расположенное, о ирония судьбы, на проспекте Франклина Рузвельта) за новым паспортом. Немецкие чиновники расторопнее французских, и документ ей выдают через неделю. Возвращают и старый, с отрезанным уголком; придя домой, она рвет его на мелкие кусочки и засовывает поглубже в мусорное ведро.
На фамилии ее отца, фамилии, которую она носила первые двадцать лет своей жизни, раз и навсегда поставлен крест.
Не по этой ли причине Саффи так жадно и против всяких ожиданий выпалила Рафаэлю свое “договорились” в ответ на предложение стать его женой?
Опрометчивый ли шаг с его стороны, тайная ли корысть с ее, как бы то ни было, нити их судеб связаны навсегда: у молоденькой немки и ее мужа-француза, хоть они сами этого пока не знают, будет ребенок. Уже зародилось новое существо, которое соединит в себе гены этих двух столь несхожих людей…
Ничего не поделаешь: решения приняты, поступки совершены, за все надо платить.
