«галлюцинации» священника Дженнингса, приводящей его в конечном итоге к самоубийству. Доктор Гесселиус объясняет этот «случай» чисто физическими причинами: употреблением крепкого зеленого чая в ночное время. Однако этот диагноз не слишком убедителен, хотя бы потому, что спасти пациента от самоубийства все-таки не удается… Между тем в рассказе содержится намек на иную причину трагедии: научные занятия священника и, очевидно, неподобающее его сану увлечение языческой мифологией. Не потому ли перед ним появляется кривляющаяся обезьяна с горящими глазами, особенно во время богослужения или молитвы? «Заболевший» священник сторонится людей, и никто, кроме него, не видит «привидение», так что читателю остается предположить, что обезьяна является плодом расстроенной психики героя. Вопрос же о причинах этого расстройства, физических или духовных, остается открытым.
В двух следующих рассказах — о капитане Бартоне и судье Харботтле — природа «видений», посещающих героев, меняется (или уточняется): здесь не только «больной», но и окружающие видят его преследователя (или преследователей), и смерть обоих героев никак не назовешь самоубийством. Впрочем, доктор Гесселиус по-прежнему настаивает на определении «больной»: согласно его теории, феномен «внутреннего восприятия» демонстрирует «заразительность вторжения тонкого мира, доступного лишь для внутреннего ока, в область сугубо материальную. Как только некое видение укореняется в одном пациенте, возросшая энергия этого видения начинает действовать… на других». Из данного утверждения, по- видимому, следует, что «тонкий мир» существует сам по себе, но воспринимать его могут лишь люди с отклонениями психики. С чем же связаны эти отклонения? По логике обеих повестей, с нравственными изъянами героев.
Повесть о капитане Бартоне напоминает традиционные сюжеты о привидениях, где дух жертвы является преступнику как орудие возмездия. Впрочем, сам герой отнюдь не склонен верить в потусторонние силы: услышав за собой на пустынной улице странные шаги, он думает, что ему это померещилось, а получив анонимное послание, сначала полагает, что кто-то решил его разыграть. Однако преследование таинственного и неуловимого незнакомца достаточно быстро приводит капитана к гибели. Основной художественный эффект в этой повести Ле Фаню пытается извлечь из контраста между обыденностью жизненных обстоятельств героя и необъяснимыми происшествиями, в загадочную природу которых ни он сам, ни окружающие долго не хотят верить. Повествование от лица героя-рассказчика, священника Томаса Герберта, немного знавшего капитана и по крупицам собиравшего его историю, создает эффект достоверности и одновременно — отстранения и недосказанности, ведь внутренний мир капитана остается для читателя закрытым.
С точки зрения морали и художественной логики случившееся с капитаном Бартоном понятно и объяснимо: как раз когда он, выйдя в отставку, собирается выгодно жениться, напоминает о себе его прошлое прегрешение — развращение бедной девушки и преследование ее отца. Литература, как и религия, учит нас, что возмездие неизбежно, а научная картина мира никакого воздаяния за грехи не признает, и Ле Фаню балансирует между двумя полюсами, задаваясь вопросом: «Верю ли я, что сегодня, в нашей обыденной жизни, возможно вмешательство каких-то неведомых науке сил?»
В третьем рассказе литературная традиция явно берет верх над научным интересом — это типичная назидательная притча о воздаянии за грехи, где привидения выступают в роли исполнителей приговора. Действие «Судьи Харботтла» не случайно удалено от современности, отнесено в предшествующее столетие, век «пудреных париков», известный и своим материализмом, и своей коррумпированностью.[24] Герой рассказа, неправедный судья Харботтл, уверен в собственной безнаказанности и настолько закоснел в грехах, что давно уже не способен испытывать раскаяние. Он получает последнее предупреждение от старого джентльмена, открывающего ему намерение неких «заговорщиков» совершить суд над нечестивцем, но в Высший суд злодей не верит, а земной — держит в своих руках и вновь осуждает невинного. Далее Ле Фаню мастерски изображает фантасмагорическое сновидение Харботтла, в котором тот видит суд и расправу над собою: писателю удается воспроизвести логику сновидения, вырастающего из реальности и одновременно ужасающим образом искажающего ее. Это не просто сон, это посланное Харботтлу потусторонними силами видение, подобное видениям средневековым, в которых прозревалась истина. Сон сбывается: точно в назначенный день приговор приводится в исполнение призраками — палачом и его подручным, которых видят слуги. Хуже того, в доме казненного даже спустя многие годы вновь и вновь воспроизводится призрачная сцена возмездия, которую наблюдает один из новых жильцов. Под конец читатель вряд ли вспомнит вступительные замечания доктора Гесселиуса, которые явно не разъясняют происходящего.
В рассказе «Комната в гостинице „Летящий дракон“» некое светило психиатрии располагает странным лекарством, способным совершенно парализовать всякие проявления жизни в человеке, оставив при этом работающим его сознание. С традицией готического повествования эту повесть связывает постепенно сгущающаяся атмосфера неясной угрозы, скрытой опасности, наличие комнаты с потайным ходом, из которой непонятным для непосвященных образом исчезают постояльцы гостиницы. В остальном этот увлекательный сюжет о ловко задуманном мошенничестве укладывается в рамки приключенческого жанра. События разворачиваются на фоне красочной картины общественных нравов посленаполеоновской Франции. Ле Фаню во всем блеске демонстрирует свое повествовательное мастерство, ведя рассказ от имени молодого и увлекающегося героя, наивно исполняющего любые просьбы таинственной красавицы, в то время как читатель уже догадывается о механике обмана и с волнением следит, как герой сам подготавливает собственное безвозвратное исчезновение.
В знаменитой «Кармилле», замыкающей сборник, Ле Фаню первый и единственный раз в своем творчестве обращается к теме вампиризма. Писатель как бы возвращается к традициям ранней готической прозы: уединенный замок где-то в отдаленной, малоизвестной австрийской провинции Штирия, юная, неопытная девушка, подвергающаяся смертельной опасности, странная незнакомка, так легко нашедшая себе доступ в замок, загадочные смерти по соседству… Как и в предыдущем произведении, рассказ ведется от лица жертвы, которая менее других догадывается о грозящей ей опасности, и точно так же доктор Гесселиус не высказывает никаких категоричных суждений по поводу событии, лишь удостоверяет честность и добросовестность рассказчицы.
Но если предыдущий рассказ не нуждался в специальном объяснении таинственных происшествий, то в «Кармилле» происходят события, далеко выходящие за пределы постижимого. Однако психические теории доктора здесь явно бессильны. Ле Фаню и не пытается давать научное объяснение происходящему, напротив, он обращается к фольклору и использует почерпнутые из народных суеверий сведения о природе, о поведении вампиров и о средствах борьбы с ними. Необычно здесь, как отмечают критики, лишь то, что вампир — это молодая и привлекательная женщина, делающая своими жертвами юных девушек и явно испытывающая к ним эротические чувства. Предвосхищающая сенсационного «Дракулу» (1897) Брэма Стокера, «Кармилла» фигурирует во всех западных антологиях, посвященных вампирам, и поэтому является одним из наиболее известных произведений Ле Фаню.
Новеллы Шеридана Ле Фаню о таинственном и сверхъестественном по своим художественным особенностям отличаются от его готических романов и во многом превосходят их. Джек Салливан, исследователь английского рассказа о привидениях («ghost story»), утверждает, что именно Ле Фаню можно по праву считать родоначальником нового типа повествования, использующего готическую поэтику и в то же время оспаривающего ее.[25] Речь идет о переходе от романтической эстетики к эстетике реалистической: если классики готики стремились к сенсационности, нагнетанию ужасов и созданию атмосферы надвигающейся катастрофы, то в повествовании нового типа рисуются обыденные ситуации, в которых
Малая проза Ле Фаню стоит у истоков традиции, которую можно было бы парадоксально назвать «реалистической готикой». На рубеже XIX–XX веков она приобрела большую популярность. Рассказы о привидениях и других необъяснимых явлениях писали не только мастера «ghost story» Алджернон Блэквуд и М.-Р. Джеймс, не только неоромантики Стивенсон, Киплинг, Конрад, но и такие классики реализма, как Генри
