вопросе культа икон, учитывая мнение папы и его авторитет в области вероучения, прекратить публикацию Libri Carolini, одновременно подтверждавшую тогдашний уровень богословия франков или, точнее го-$оря, богословов и ученых при дворе короля Карла! В этой уступке римскому вероучению нельзя видеть поверхностный оппортунизм или даже боязнь духовного противостояния. Скорее всего было подтверждением мнения, что внутреннее несогласие с преемником апостолов серьезно поколеблет основы королевства франков, которое базировалось не только на своеобразном на- родном фундаменте, и вообще может поставить под сомнение преемственность правления династии Каролингов. Незабываемым осталось папское решение 751 года в пользу франкских мажордомов, одновременно покончившее с королевством последних Меровингов и указавшее на нарушенный богоугодный порядок.
С тех пор союз с Римом и внутреннее единомыслие с папой сделались сердцевиной политических убеждений Пипина и Карла в той мере, в какой в их эпоху вообще было возможно экстраполировать политический аспект в качестве отдельной категории действия из сферы общего сознания. Этой центральной директиве действий принципиально были подчинены все существенные шаги короля. Подобный взгляд, правда, не вытекает из биографии Карла в изложении Эйнхарда, поскольку он отводит решающую роль папе только в определенные моменты истории франков, прежде всего в житии своего героя, например, при переходе королевского правления к отцу Карла Пипину или в связи с принятием императорского титула. В этих случаях, кстати сказать, ощущался ярко выраженный негативный акцент. Эйнхард воспринимает Карла как преемника античных Августа и Цезаря. Пример такого подхода он видел главным образом в биографиях Светония; к этому его подталкивал собственный жизненный опыт, когда с треском рушился прежний баланс власти между церковью и королевством и дело шло уже к утрате властного статуса, сориентированного на языческую и христианскую античность, воплощенного самим Карлом и отразившегося в его жизни. Кстати сказать, этого опыта был начисто лишен его преемник Людовик. Со вступлением на трон Людовика Благочестивого явное и поначалу даже возраставшее влияние церкви явилось следствием проводимой долгие годы политики Карла. Всячески поощряемая и направляемая им христианизация общества почти неизбежно обеспечила религиозным силам в лице морально обновленной церковной иерархии преимущественное положение также при формировании и без того еще не полностью сложившегося государственного сектора, которому народные представления о правлении, особенно о королевском правлении, оказались не в состоянии противопоставить ничего равноценного. Собственные годы правления в значительной степени были свободны от этого напряжения. Только в эпоху Карла папство окончательно освободилось от восточноримских оков. В ходе противоборства с королевством лангобардов, чьим правопреемником стал правитель франков, и также с хозяевами соседних территорий Римская церковь создала 348 основу для последующего возникновения церковного государства, для формирования и расширения которого требовалась помощь Карла. В свою очередь, королевство франков, управляемое своим монархом, целеустремленно проводило политику экспансии в направлении южных земель бывшей Галлии, Северной и обширных регионов Центральной Италии. Карл присоединил Баварию, затем через Саксонию и примыкающие пустынные местности между рекой Энс и Венским лесом вторгся в некогда языческие территории, занявшись интенсивным миссионерством по крайней мере на землях между Рейном, Везсром и Эльбой. Эта экспансия ускорила процесс, обеспечивший в итоге возникновение Западной империи.
Очевидное превосходство королевства франков, ощущаемое и в известных словах, произнесенных Карлом в адрес преемника Адриана I вскоре после его интронизации, предотвратило возникновение противоречий между притязанием на духовное лидерство и королевской властью, «подпиравшей» папу и исходившей из внутренней необходимости. При всем различии характеров Карла и его сына Людовика, существенные черты которых проявляются также в разных концепциях и практике правления, оба воплощают преобладающие тенденции времени. Однако одному они как бы гарантировали успех, а другому — неудачу, по крайней мере на взгляд ретроспективно мыслящего пророка, каковым оказывается историк, по остроумному выражению Фридриха Ницше.
Свидетельством этих тесных уз между папой и королем франков является удивительная эпитафия, высеченная золотыми листерами на мраморной плите. Монарх вскоре после смерти понтифика отправил ее в Рим, чтобы украсить захоронение первосвященника Адриана; она и сегодня врыта в землю портика собора Святого Петра неподалеку от центрального портала. Сделанная из черного североальпийского мрамора размером 2,20x1,17 мм, обрамленная стилизованным орнаментом в виде вьющихся растений с позолоченными литерами так называемого каролингского шрифта, приближающегося к античным римским надписям, по своему внешнему облику напоминающего древние рукописи придворной школы с применением золотых литер на окрашенном пурпуром пергаменте.
Особенно это касается ценного образца старины, уже упоми-навшегося выше и вошедшего в историю в честь его автора как Псалтырь Дагелайфа. Листы этой рукописи, напоминающие чуть более поздний так называемый Евапгелистарий Годескалька, обрамлены фризом, украшенным орнаментом. Эта характеристика позволяет сделать вывод о том, что и рукописи и эпитафия выполнены в одной и той же мастерской, а текст надписи с высокой долей вероятности был составлен Алкуином, в то время как произведение на ту же тему его нередко более удачливого конкурента Теодульфа Орлеанского увековечено не в камне. Создание мемориальных знаков, призывающих к молитвенному поминовению усопших во имя сближения с их душами в потустороннем мире и смягчения привязанных ко времени наказаний за совершенные грехи, широко утвердилось в период понтификата Григория Великого, о чем свидетельствует появление списков умерших (в монастырях), метрических книг, поминальных списков и мемориальных реестров, учреждение «молитвенных союзов» и нанесение эпитафий на надгробные камни.
Цели сострадательного поминания служили и надписи, которые Карл велел сочинить в память о скончавшемся римском папе, а именно в поэтической конкуренции между Теодульфом и Алкуином. Епископ Орлеанский решил поставленную задачу традиционным образом. В своей эпитафии король выражает глубокую скорбь в связи с кончиной папы, «красы церкви», «светоча града и всей земли». В тот скорбный день, пишет поэт, Карлу вновь припомнились уход из жизни родителей, душевные страдания, связанные со смертью его отца Пипина, и страшные переживания из-за кончины его матери Бертрады. К посетителю собора Святого Петра обращена просьба пожелать «безмятежного покоя» душе отошедшего в мир иной Адриана. «Король и Бог, сохрани раба Твоего!» Теодульф в заключение дает волнующее Меmento mori[58]: «Кто бы ты ни был, читающий этот стих, знай, что однажды ты станешь тем же, что и он. Ибо всякой плоти уготован этот путь». Не случайно открытый саркофаг под известной фреской эпохи раннего Ренессанса с изображением Троицы во флорентийской церкви Мария Новелла содержит следующую приписку: «Fu qia che voi sete, e quellqui son voi ancor sarete»[59].
Если отставить эмоциональную форму обращения и чувственную интонацию высказывания, перекинувшего мостик между смертью собственных родителей и болью Карла по кончине понтифика, то остается сравнительно традиционная просьба молиться об умерших и помнить о них. Правда, это прошение особо выделяет инициатора, а также втягивает скончавшегося папу в эмоциональную орбиту, связывающую короля с его родителями. Этот, безусловно, самим королем заданный контекст приобретает реализацию в стихотворении Алкуина, которому выпала особая честь быть выбитым золотыми буквами на мраморе, — эпитафия Адриану — одновременно своеобразная дань памяти здравствующему Карлу. И в этой надписи сам король адресуется к потенциальному читателю и смиренному наблюдателю. Алкуин также вначале славит покойного папу и его благочестивых родителей; но значимость его определяется прежде всего заслугами, которые он стяжал, — «умножал привлекательность храмов, кормил бедных; силой своего учения он воздвиг твои стены, Римский град, известная глава и краса всей земли». Этот раздел заканчивается предложением: «Славу его не попрала даже смерть… она шире распахнула ему врата в жизнь».
Тем самым намечается новая тенденция в стилевом оформлении надписей, которые существенно отличаются от прошения Теодульфа о молитвенной памяти о скончавшемся папе.
Ходатайство об отошедшем в мир иной Адриане должно содержать молитву о жертвователе! «Наши имена Я [Карл] связываю одновременно со званиями: всеизвестный Адриан и король Карл, я и Ты, Отче. Пусть каждый читающий это поэтическое слово, смиренно попросит, переполняясь благостью в сердце: Боже, помилуй великодушно обоих». Когда прозвучит труба, возвещающая о начале Страшного суда, воскреснет Адриан с князем апостолов и «войдет в радость Господню». Тогда, честнейший Отче, прошу Тебя, помни сына Твоего, повторяя: вместе с отцом пусть ее обретет и сын мой». Вдвойне крепкие узы
