руки.
– Тихо! – Сполох встряхнул пленника. – Да не бойся ты! Мы тебя не тронем.
Но пленник рычал на чужом языке и готов был вцепиться ему зубами в горло. Сполох сильно оттолкнул его от себя. Парень упал и сел, обхватив колени, уткнулся в них лицом.
– Не бойся, – сказала Гвендис на языке Сатры. – Мы просто хотим знать, кто ты.
По дороге она выучила язык небожителей. Гвендис надеялась, что ей можно будет войти в Сатру вместе с Дайком, чтобы увидеть самой его близких и семью.
– Кто ты, скажи? – Гвендис с участием наклонилась над пленником.
– Ты человек. Скверна… – с брезгливостью и ужасом прошептал тот.
– А ты разве не человек?
– Я небожитель с чистой земли Сатры.
– Это правда? – Гвендис не верилось. – Ты можешь облечься сиянием?
– Мы утратили сияние, – ответил пленник хмуро.
На миг повисла тишина. Гвендис напряженно замерла, слегка нахмурившись, приложив пальцы сложенных вместе ладоней к губам, словно пытаясь поймать какую-то мысль.
– И мы, – вдруг произнесла она.
Тьору и Сполоху приходилось довольствоваться зрелищем: они не понимали ни слова.
– Мы тоже небожители. Из Бисмасатры, – спокойно продолжала Гвендис. – Мы пришли сюда вместе с нашим тиресом, который облечен сиянием.
Мутные глаза пленника расширились до предела.
– Вы небожители?!
– Да, – подтвердила Гвендис. – Ты видел нашего тиреса? Он жив? – поторопила она.
– Я не знаю никакого вашего тиреса, – ответил парень, стараясь не ронять голову и говорить внятно. – Я не видел вашего тиреса, – повторил он. – Я не пойду в город, потому что Грона… Раз Гроны больше нет, то я не пойду.
Грона был единственным сыном в небогатой семье. Их имение – полуразвалившийся дом, клочок скудной земли и несколько коз – было на окраине, недалеко от Стены. Отец семейства входил в число «верных» тиреса Одасы. Вокруг Одасы собралась горстка приверженцев, которые почитали его за мудрые речи.
У семьи Гроны было трое рабов. Однажды зимой в Сатре свирепствовал мор, и от всей семьи в живых остались один Грона и раб, подросток Тимена, который, хоть и умел все, что делали старшие, был еще не в силах работать, как взрослый.
Обычно свободные мало разговаривали с рабами, разве что отдавали распоряжения. Но за долгую голодную зиму, вместе хороня умерших, Грона и Тимена привыкли делиться друг с другом тем, что лежит на душе.
Оправившись от потери, Грона осмотрел скудное хозяйство, попытался представить, что ждет их на будущий год, развел руками и сказал Тимене:
– Пойду к Одасе Мудрому. Все-таки он – тирес отца…
Грона задумчиво стал надевать на руки отцовские перстни и браслеты – по обычаю, без них нельзя было выходить в город, число их должно быть нечетным, и – или только из золота, или только из серебра. Сейчас Грона выбрал украшения из серебра.
– Может, Одаса даст мне еще одного раба… хоть как-то поможет, – сказал он, надевая на светлые волосы потемневший от времени венец с изумрудом и набрасывая на плечи рваный плащ из козьей шерсти.
Пока Грона ходил в город, Тимена старался как мог, рыхля землю мотыгой. Ему было жалко хозяина- сироту.
Грона вернулся поздно и тяжело рухнул за деревянный стол перед коптящим светильником. Тимена, вытерев грязные руки о подол рубахи, подал ему вареных овощей в глиняной миске и хотел уйти. Остановившись в дверях, он бросил взгляд на хозяина. Грона казался уставшим, как будто не с тиресом разговаривал, а вместо Тимены рыхлил землю.
– Непонятно что-то, – произнес Грона. – Отец, конечно, знал, что делал… но что-то этот тирес говорит, будто бредит.
Тимена только вздохнул.
– Ты сам-то ел? – спросил Грона.
В суровую зиму они делили еду пополам.
Тимена слабо повел плечом.
– Поешь тоже, – кивнул на миску Грона. – Тебе нужны силы, а то как ты справишься с нашим полем? Помощи, похоже, нам ждать не приходится. Да садись ты… Ешь. Меня накормил Одаса.
Грона подвинулся на лавке, и Тимена молча уселся рядом.
Наутро Грона снова пошел к Одасе. Так и повелось. До глубокого лета, пока Тимена вскапывал, сеял, полол, пас козу, Грона пытался добиться от мудрого тиреса хоть какого-то толку. Когда Грона возвращался, они с Тименой ели вдвоем.
Посещения тиреса часто нагоняли на небожителя тоску. Тогда, придя домой, Грона сидел, опустив голову, забывая снять украшения и глядя неподвижным взглядом на светильник. Но в другие дни у Гроны блестели глаза, он едва сдерживал смех и, усевшись на лавку перед Тименой, начинал в лицах рассказывать то, что видел и слышал.
– Ох, ты не знаешь, Тимена! – смеялся он. – Представляешь, этот премудрый тирес… мне кажется, он сам не понимает, что говорит. Он начинает, а потом забывает, с чего начал, и себе же противоречит. И даже вздумать нельзя указать ему на это. Одаса будет клясться, что это и имел в виду с самого начала, а мы его не поняли! И все время ходит мрачный и суровый, повторяет, что достойных небожителей уже не осталось и что никто не знает истины… Нет ни одного тиреса, про кого он не сказал бы что-нибудь злое. Но он сам ничему не учит, никому не помогает, а только ругает других и вспоминает древние времена Сатры… Пожалуй, я не буду больше к нему ходить.
За лето Грона и Тимена совсем забыли, что один из них раб, а другой – господин. Они были как два друга, один из которых ведет хозяйство, а другой ходит по делам.
Грона оставил Одасу Мудрого и слушал теперь Тесайю Милосердного. Но и к Тесайе он заглядывал редко – у Милосердного был обширный круг сторонников, и Грона чувствовал себя потерянным среди них.
– Тесайя такой странный, – качал он головой, по обыкновению рассказывая Тимене о впечатлениях дня, пока тот крупными стежками ставил ему заплату на рубашку. – Все время говорит дрожащим голосом, поднимает руки, в глазах у него стоят слезы. И самые верные, которые ближе всего к нему, – они начинают рыдать, как женщины.
– Почему? – спрашивал Тимена.
– Жалеют Жертву, – пояснял Грона. – Тесайя говорит, что если у тебя сердце не кровоточит от жалости к Жертве и от того, какой ты сам скверный и как недостоин спасения, то ты чудовище. Поэтому они все время готовы рыдать, а потом обнимают и утешают друг друга. А я как-то не могу. То есть мне жалко Жертву, но ведь неизвестно, когда еще он придет. Я все чаще ловлю себя на том, что слушаю Тесайю, а сам думаю о тебе – как ты тут без меня…
Тимена быстро рос и мужал, но все-таки работать одному на двоих было ему еще не по силам, и он часто представал вечером перед хозяином то с замотанной грязной тряпицей ладонью, то хромая, а как-то раз, ворочая тяжелый камень от обрушившейся части дома, он надорвал себе спину и не мог подняться два дня.
– Знаешь что, – сказал тогда Грона. – Не пойду я плакать вместе с Тесайей. Толку от него все равно не больше, чем от Одасы. Давай лучше я помогу тебе прополоть ту часть огорода, что ближе к ручью. Ты мне покажешь, как это делать.
Тимена отложил репу, которую чистил, и вытаращил глаза.
– Тебе же нельзя работать на земле!
– А что можно? – пожал плечами Грона. – Слушать пустые разговоры, пока ты тут надсаживаешься, а потом зимой вдвоем с голоду помирать? Да к тому же никто не узнает. Кому надо на нас смотреть? И у
