те приблизились к неприятелю на выстрел пищали, пальнули и, не дожидаясь ответного удара, отступили в крепость, под защиту пушек.
Ночью подсыпало снегу, покрепчал мороз. Зима забирала свое. Войско Отрепьева отогревалось у костров. По всей степи горели огни, гомонил люд, ржали кони.
Приказал Отрепьев строить вокруг Новгород-Северска городок. С трудом долбили в мерзлой земле ямы-землянки. Из посада натащили бревен, поставили для Отрепьева избу с баней. Ту избу нарекли дворцом. Шляхтичи мужиков из ближних сел и деревень выгнали, захватили их избы.
Паны недовольны, вместо богатства и теплых боярских хором — голод и мужицкие полати. Взроптали. Послали к Отрепьеву воеводу Мнишека. У избы на карауле два донских казака пропустили польского воеводу. В сенях Мнишек оббил снег с сапог, открыл дверь. Пахнуло в лицо теплом.
Григорий сидел на лавке, при свече. Ворот рубахи расстегнут. Увидел Мнишека, спросил:
— С чем явился, воевода?
Мнишек остановился у двери, ответил хмурясь:
— Царевич Димитрий запамятовал, как обещал злотые вельможным панам? Паны говорят: вернись в Чернигов, не морозь воинство!
Отрепьев стукнул кулаком по столу, тяжело поднялся:
— Вона какие речи! Так чего ж вы, шляхта, на приступе рвения своего не выказали? Овладели бы Новгород-Северском, вот и сидели бы в боярских хоромах, отогревались. Вон атаман Корела в Путивле уже!
Мнишек шагнул к столу:
— Ты, царевич Димитрий, панов не вини! Але твои пушки стену проломили?
— Я не виню, — смягчился Отрепьев, — Сами вы, вельможные паны, разговор затеяли, не я первый. А шляхте передай, от Новгород-Северска мне поворота нет. Идут нам на помощь курени запорожцев. Как соединимся с ними, двинемся на Москву. И еще скажи, воевода, панам вельможным мое государево слово, что им, шляхтичам, обещано, все отдам сполна, пусть только уговор соблюдают. — И усмехнулся презрительно.
— Добже, — кивнул Мнишек. — Воевода Юрко не запамятовал: Марина Мнишек будет женой царя московитов.
По Москве возмутителей хватали. То-то палачам работы! С Лобного места дьяки читали государевы указы, грозили смертной карой всем, кто назовет беглого монаха царевичем. Голодный люд роптал:
— Годуновские защитники! Ужо даст час, явится царевич Димитрий…
У Бориса на душе полегчало: от Басманова гонец был, самозванец под Новгород-Северском засел. А намедни из Москвы выступил на Отрепьева князь Мстиславский и с ним сорок тысяч ратников. Ко всему под Брянском сила немалая. Там воевода Дмитрий Шуйский с полками.
Однако тревожное чувство (экое подлое) в душу влезет и роет, как крот в земле. И тогда становилось Годунову тоскливо, делался он пасмурным и раздражительным. Вот и нынче с полудня сломалось настроение. Борис и сам не поймет, с чего? Утром говорили с Федором о делах государственных, о пользе торговли с иноземцами.
Купцы из ганзейского союза с аглицкими не мирились. Каждый норовил торг вести беспошлинно, казне в скудость. Пора было конец этому класть. Довольно, поощряли иноземцев до поры, а они возомнили, что им торговые вольности на Руси навеки дадены…
Борис проводил на богомолье в монастырь дочь. Уехала Ксения, боярин Семен Никитич Годунов заявился, рассказал, какие народ речи о воре болтает.
Зимой смеркалось рано, и вечера долгие. Безлюдели дворцовые хоромы, зажигали свечи в горнице.
Отужинав, Борис удалился в опочивальню и, как был в кафтане и сапогах, так и улегся на постель.
Тускло освещала лампада бледное лицо государя. Голова запрокинулась, борода задралась.
В опочивальню вплыла царица Марья. Ранее такого у царей не бывало, чтоб жены в мужскую опочивальню хаживали, но Марья рода особого, скуратовского, без стыда.
— В недобрый час началось наше царство, — промолвила Марья.
Годунов оживился, приподнял голову. Голос хриплый:
— Подойди, Марья, сядь рядом.
Она уселась в ногах, скрестила на груди руки.
— Превратна судьба, Марья. Кабы знать ране, какую ношу взваливаю на себя. Опасаюсь неустроенную Русь на сына оставить.
— Страшное говоришь, Борис, — сурово сказала Марья, — Либо к смерти изготовился?
— Не нынче, — с усмешкой ответил Годунов.
— А не нынче, так к чему речь о том заводишь. Живой о живом думает. Может, и печали-кручине не с чего. Вона князь Мстиславский на вора двинулся, да Басманов там. Изловят самозванца, а там даст Бог урожаю, и все уладится. Впервой ли такое на Руси…
Тронула Бориса за плечо, склонилась к нему:
— Разделся бы, дай пособлю сапог стянуть.
Задув лампаду, улеглись рядом.
— Поди, забыл, что ты муж, а я баба…
Пробудился в полночь. Сел, свесив ноги, прислушался. Гомонят. Окликнул:
— Эй, люди!
На зов в опочивальне появился боярин Семен Никитич Годунов. Борис удивленно вскинул брови:
— Ты почто здесь, не дома?
— Государь, князь Димитрий Васильевич Туренин из Можайска прибыл. Недобрые вести привез, оттого и потревожить тебя осмелились.
Борис резко подхватился, позвал челядина:
— Зажги свечу.
И тут же к Семену Никитичу Годунову:
— Зови князя!
Семен Никитич голову в дверь высунул, поманил пальцем Туренина. Тот вошел торопливо, изломился в поклоне.
— Беда, государь, стрелецкий приказ, что ты со мной в Можайск послал, взбунтовался, в Москву ушел. Я, их опередив, к тебе приехал. Стрельцы оружием грозились, кричали: «Доколь без семей жить! Хотим в Москву, по домам!..» А смущали стрельцов десятник Максюта да стрельцы Кузовкин и Ерошкин с товарищами. Они и самозванца поминали, говаривали, кто-де ведает, может, он и впрямь царевич…
Борис скривился:
— Собаку, кусающую хозяина, убивают.
И, повернувшись к боярину Годунову, приказал:
— Впусти приказ в Москву, преград не чини, а как по домам разбредутся, десятника Максюту и тех стрельцов, на каких князь Димитрий укажет, казни.
В Успенском соборе митрополит Иов служил обедню. Горели свечи, слаженно выводил хор. В соборе холодно. Двери нараспашку, и по каменному полу ветер гуляет.
Князь Шуйский чуть поодаль от государя пристроился. Борис обедню слушал не один, со всем семейством. Обернулся к сыну, что-то сказал ему и снова лик к алтарю.
Но Шуйский заметил: Годунов бледнее обычного.
Отстояв обедню, выбрался князь Шуйский из собора, остановился на площади, шубу запахнул. Морозно. Задрал голову, поглядел в который раз на колокольню Ивана Великого. Четыре года минуло, как построили ее верхний ярус, купол позолотили, а по венцу золоченые буквы: «Повелением великого государя царя и великого князя Бориса Федоровича… и сына его… князя Федора Борисовича…»
«Государя! — хмыкнул князь Василий Иванович, — Эко возомнил себя Бориска…»
