Появился дворецкий, поклонился.
— Еда стынет, государь.
— Ой ли, до того? Но коли зовут…
И не отпуская плеча сына, тяжело ступая, направился вслед за дворецким. За государем потянулись остальные.
За обедом Годунов был мрачен, ел нехотя. Боярам застолье невесело.
Вот Борис отодвинул чашу, склонился к Федору:
— Плохо мне, сыне, голову давит, задыхаюсь.
Федор вскочил, кинулся к отцу, но тот отстранил его, сказал прерывисто:
— Погоди. Отчего бы? Государыню! Где государыня? Стрелы каленые меня пронзают!
Запрокинул голову. Задралась пышная борода с серебристой проседью.
— Не вижу! Ничего не вижу!
Бояре за государевым столом сгрудились, испуганные, смятенные. А у Бориса дыхание хриплое, с присвистом, и говорит едва внятно и все одно:
— Самозванец… Расстрига… Димитрий.
А в голове звон неуемный. Чу, будто звонит колокол… Угличский колокол. Годунов открывает рот, но вместо слов стон. Язык не ворочается. Ох, это не его язык. Это язык угличского колокола, вырванный по его, Бориса, указанию. Колокол звал угличан на смуту против Годуновых в день смерти царевича Димитрия…
Вдруг Борис поднялся резко, закачался и рухнул на пол.
Вбежала государыня Марья, крикнула:
— Кличьте немца-лекаря!
Опустилась перед мужем на колени, подсунула руку ему под голову, ласково промолвила:
— Свет очей моих, Борис Федорович…
И ни слезинки из глаз царицы не покатилось. Свела брови на переносице, крепится.
— Погоди, сейчас лекарь явится.
Князь Катырев-Ростовскнй шепнул Телятевскому:
— Кажись, помирает. За патриархом слать?
Торопливо вошел доктор. Государя бережно перенесли в опочивальню, уложили на широкое ложе. Оголив Борису руку, немец-лекарь подставил медный таз, пустил кровь. Она сочилась тонкой струей, нехотя, темная, вязкая.
Государь не приходил в себя.
Явился патриарх Иов с попами.
Бояре толпятся в Трапезной, головами качают, вздыхают. Ждут бояре исхода. У Семена Никитича Годунова лицо бледное, губы дрожат. Стоит он в стороне, ни с кем ни слова. Басманов по Трапезной ходит. Иногда остановится, кинет взгляд на дверь опочивальни и снова меряет палату шагами.
Медленно и тревожно тянулось время. И вдруг заплакали, заголосили.
Семен Годунов, а за ним остальные кинулись к опочивальне, но раскрылась дверь, и им навстречу вышел, опираясь на посох, патриарх. Вытер слезы, сказал скорбно:
— Государь и великий князь Борис Федорович преставился!
Москва новому государю присягала. И не только Москва, но и вся московская земля, какая не под Лжедимитрием, давала клятву на верность царю Федору Борисовичу.
По церквам крестоцелование: «…к вору, который назвался князем Димитрием Углицким, не приставать, с ним и его советниками не ссылаться».
Неспроста! Из отдаленных северных областей, уж не то что из южных и западных, доходили слухи о грамотах самозванца. В них Отрепьев сулил быть в Москве, когда на дереве начнет лист осыпаться.
Апрельский день пасмурный. Закрыли небо сплошные облака, даже колокольному звону не прерваться. Невысоко, над самой землей, стлался гул колокольной меди.
Валил народ в Кремль. На Соборной площади толпы… В Архангельском соборе крест целовали дьяки и дворянство служилое. Дьяки присягу бубнили: «Всякие дела делать вправду, тайных и всяких государевых дел и вестей никаких никому не сказывать». А еще: «Казны всякой и денег не красть, дел не волочить, посулов и поминок не брать».
Народ, чтоб приставы не слышали, потешался:
— Дьяку и волку веры нет!
— Седни дьяк божится, а завтра сунься к нему за правдой без денег…
Артамошка с Агриппиной протолкались к самому входу в собор, слышали людские разговоры. Что дьяки продажные, Артамон и сам знал. Он не забыл, как несколько лет назад мужики из его села затеяли суд с монастырем и на чьей стороне были дьяки. А все потому, что монахи не поскупились дьякам на серебро…
Благовещенский собор, служивший великим князьям и государям домовой церковью, заполнили бояре. Сам патриарх Иов приводит их к присяге царю Федору Борисовичу.
Молодой царь с матерью Марьей Григорьевной и сестрой Ксенией тут же. Государь бледен и серьезен. В нелегкий час принимает царство.
С икон смотрели на царя Федора Борисовича и бояр строгие глаза святых. Андреем Рублевым и Феофаном Греком и другими великими художниками писаны эти иконы.
Чуть в стороне от царской семьи стоял боярин Басманов. Уловит Ксения его взгляд, потупит очи. Сердцем чуял боярин, нет у него любви к царевне, просто нравилась она ему, однако обещание покойного царя Бориса женить его на Ксении помнил. Войти в родство с царем — это ль не заманчиво для боярина?
Худой, как жердь, князь Иван Борисович Черкасский хмурился, смотрел исподлобья. Даже мертвому не простил он тех унижений и ссылки, на какую был обречен царем Годуновым.
Князь Иван Борисович думал, что неспроста Годунов услал с войском и Шуйского, и Голицына. Боялся.
Катырев-Ростовский поклоны отбивал на коленях, крестился истово. Басманов усмехнулся, подумал: «И молебна нет, а князь вона как лоб колотит».
Князь Телятевский к уху боярина Басманова склонился, зашептал испуганно:
— На Красной площади народ друг друга топчет.
— Стрельцов призвать, — охнул боярин Петр и стал пробираться к выходу.
А случилось так. Какой-то юркий холоп завопил:
— Мужики, за Спасскими воротами еду раздают, по миске каши гречневой. Айдате!
И закружилось все, заходило ходуном. Артамон Агриппину ухватил за руку — и из Кремля, вслед за другими. Через ворота на Красную площадь выбежали. Глядь, а тут уже люда видимо-невидимо, друг друга с ног валят, топчут, кричат. Артамон присмотрелся, где к котлу поближе, полез.
Тут стрельцы с боярином Басмановым, откуда ни возьмись, кинулись народ усмирять бердышами, кулаками. Артамошке от самого боярина по шее перепало. У Басманова рука тяжелая, кабы Агриппина не удержала, свалился бы Артамон с ног.
Навели стрельцы порядок, выволокли с площади задавленных и покалеченных.
Покуда боярин Петр чинил расправу, в котлах каша закончилась. Народ расходился с площади злой, бранился:
— Худо царь Федор править начал!
— Запомним день крестоцеловальный…
— Но, но, разговорился!
— Не стращай, тебе, видать, каши и вина перепало, коли в заступ Годуновым идешь!
Агриппина Артамона с Красной площади утащила, дорогой сетовала:
— Вот боярин проклятый, чуть шею не сломал. Болит?
Артамон повертел головой.
— Терпеть можно.
