Ребенком пяти-шести лет он наблюдал, как летает птичка, собирает корм, как кормит своих вечно жалобно кричащих птенцов, как она строит гнездо, неся в клюве то засохший листок, то соломинку, то пушинку.
— Кто научил ее? — задавал вопрос недоумевающий ребенок.
— Бог! — отвечали ему взрослые.
Он видел, как отцовские холопы взрыхляли землю, кидали зерна, прикрывали их, проехав раз-другой с бороною, тонким налетом той же земли и уходили, а через неделю-две темное раньше поле начинало зеленеть, и вот не по дням, а по часам вытягивалась трава, обращалась в длинный колос.
— Отчего она выросла? — спрашивал мальчик.
— Засеяли… Знамо дело, и выросла. Потому зерно попало в землю, ну и выгнало колос.
— Да как же это? Из такого маленького зернышка и вдруг такой длинный колос?
— А уж про то нам знать не дано. Так Бог Господь устроил для нас грешных!
И чем бы мальчик ни заинтересовался, у больших ответ был всегда один: Бог! Бог все устроил, Бог весь мир создал. И чувство глубокого благоговения наполняло детскую душу Александра.
Постепенно мысль его исключительно сосредоточилась на Боге. Он старался представить себе Бога и не мог и чувствовал, что Бог — это нечто непостижимое, необъятное, и что-то вроде священного трепета наполняло его сердце. Ему указывали на иконы, говорили:
— Помолись Боженьке.
Он молился, а в мозгу его шевелился вопрос: «Вот Бога нарисовали, значит, Его видели? Кто?»
Когда он спросил об этом, ему ответили:
— Святые люди.
И ему страстно захотелось быть святым. Чтобы стать святым, думалось ему, надо молиться, молиться…
И он молился. Он удивлял взрослых своею набожностью.
По временам ему казалось, что уж он довольно молился, теперь Бог явится ему. Он бежал куда- нибудь в уединенное место и просиживал там часами, бледный, с трепетно бьющимся сердцем, прислушиваясь к малейшему шороху.
Но Бог не являлся.
Наконец он удалялся с опечаленным лицом и думал:
«Верно, я мало молился».
Когда его начали учить грамоте, он быстро постиг «книжное искусство» и жадно набросился на книги. Книги были только духовного содержания, да он иных и не желал: ему хотелось узнать побольше о Боге.
Целый новый мир открылся ему. Он постигал Бога грозного и милосердного, Бога — Судью и Бога — Отца. Теперь уж он не мечтал увидеть Его, он осознал, что еще недостоин этого. Осознал он также, что доступ к Богу открыт и каждый, кто трудами на пользу ближних, молитвами и чистою жизнью заслужит милость Божию, улицезреет Его. И он решил этого достичь.
Цель жизни была найдена, но лежала она не в жизни, а за жизнью. Сама по себе жизнь была только средством, жизнь истинная должна была начаться только после прекращения земного бытия.
При таком мировоззрении наслаждения и радости житейские являлись только соблазнами, поэтому- то Александр и избегал их.
Жениться, по мнению молодого боярина, это значило пасть, прилепиться к земле, связать себя с жизнью крепкими узами.
Жизнь, едва терпимая, как средство, должна была обратиться в цель.
Мог ли с этим помириться Александр Лазаревич?
Известие, что отец окончательно решился женить его, потрясло молодого человека. Что отец непременно: приведет свое намеренье в исполнение, в этом «богомол» не сомневался: он хорошо знал, что старик, долго собираясь с духом, решившись, умел рубить с плеча. Просить отца бесполезно. Где найти защиту и помощь?
Конечно, у Бога!
Александр едва успел перевести дух от быстрой и долгой ходьбы, стал на колени и начал молиться.
Он молился долго и усердно в этом обширном, как; мир, храме, где куполом служило небо, полом — земля. Поднялся он успокоенным.
«Господь все устроит… Его святая воля!» — подумал он, крестясь в последний раз.
Луч солнца пробился сквозь серую пелену облаков. Тусклый и одинокий, он все же сразу прогнал скучно-серый покров осени и выделил яркие краски. Запестрели желтые и красные осенние листья, засверкала темная вода Москвы-реки. Птичка-зимовка зашевелилась на ветке и чирикнула…
Александр поглядел вокруг себя, вдохнул полной грудью сырой, но душистый осенний воздух и промолвил:
— Благодать!
И совсем спокойно стало у него на сердце.
IV В доме князя Щербинина
Молодой боярин, князь Алексей Фомич Щербинин собирался засесть за обед.
— Кто это у тебя там, Аленушка, — сказал он, помолясь и усевшись за стол, — монахиня, кажись, какая-то? Я, проходя, мельком видел.
— Это ко мне инокиня-старушка забрела мимоходом. За сбором она в Москву прислана. Поклон от матери Максипатры тебе да мне привезла, — ответила Елена Лукьянишна.
— От матери Максипатры?
— Да, от Дуняши…
— А-а! А я было сразу и не вспомнил. До сей поры не могу привыкнуть считать Дуняшу инокиней. Да уж теперь и Дуняши-то нет, а есть мать Максипатра, богомолица наша. Да! Как это дивно все Господь устроил! Давно ль Павел-то замуж Дуню брал? Думал ли тогда кто, что пройдет год-другой — и Павел пропадет бесследно, и Дуняша из боярыни Белой-Турениной матерью Максипатрой станет?
— Павел-то Степаныч помер… Жаль его! Добрый человек был, а какою смертью жизнь окончил!
— Сдается мне все почему-то, Алена, что из Москвы-реки это не его вытащили, — задумчиво проговорил Алексей Фомич.
— Он, он! Весь облик его.
— Облик точно схож, а только лица-то не разобрать было.
— Он, он!
— Верней, что он, конечно… Не снес горя — погубил душу. Прости, Господь, его грешного. Дивно все это, куда как дивно! Да взять и нас с тобой — нешто не диковинно тоже судьба наша устроилась?
— Что говорить! Не сломай медведь твоего батюшку — быть мне не женой тебе, а мачехой.
— Что б и было! Подумаешь иной раз, так и скажешь, что и жаль батюшку, а все ж его смерть счастье наше состроила.
— Точно что.
— Греховодники мы с тобой, Аленка, — этакое говорим. Давай-ка обед лучше поскорей.
Вошел холоп.
— Гость к тебе, князь, боярин.
— Гость? Кто?
— Боярин Лазарь Павлович.
— А-а! Пойду встречать гостя дорогого! — воскликнул Алексей Фомич, поднимаясь. Но гость уже сам показался в дверях.
— Не в пору гость хуже татарина, говорят, а? Осерчает, чай, на меня хозяюшка молодая? — смеясь, сказал Лазарь Павлович, высокий толстяк, с красным, крайне добродушным лицом, украшенным крупным
