крепостицы с сотнею-другою бородатых «москалей»! Было отчего раздражаться панам!
Если бы еще предстоял полевой бой — ну, тогда это было бы еще полгоря: почему не потешиться битвой для развлеченья? Ведь их легкая, хорошо обученная конница непременно смяла бы тяжелые толпы московцев. Бой был бы недолог, и ляхам приходилось бы только пожинать плоды легкой победы. Но тут иное дело. Во-первых, предстоял бой, где действовать на конях было невозможно, а лях на земле и тот же лях на коне были совершенно разными воинами. Во-первых, хорошо еще если дело окончится одним приступом, а если приступ не удастся? Потянется долгая, утомительная, скучная осада, придется дрожать от холода и мокнуть в шалашах, терпеть лишения — что могло быть в этом привлекательного?
Построилось войско совсем в ином порядке, чем на смотре: теперь впереди находилась «мужичья», как называли поляки, толпа, позади — польская конница и казаки.
«Мужичья» толпа не вполне заслужила это название. Правда, главную массу ее составляли холопы- лапотники и даже босяки, но немало было в ней и людей иных сословий.
Вон, например, впереди виднеется конная фигура молодого красавца, по-видимому, боярина; рядом с ним другой всадник, одетый попроще, должно быть, его холоп. Боярин не только не гнушается стоять бок о бок с «сермяжными людишками», но даже намерен идти на приступ именно в их рядах, а не в числе чванных ляхов и знатных русских изменников.
— Фомка, — говорит он холопу, — пора, пожалуй, спешиться: сейчас, надо думать, пойдем на приступ.
— А что ж, боярин, спешимся, — отвечает холоп.
И фигуры спрянувших с седла боярина и его слуги пропадают в массе люда.
«Серяки» топчутся на месте, глухо гудят. Слышатся отдельные выкрики.
— Уж мы пойдем ломить за нашего Димитрия Иваныча! Во! — потрясая дубинкой, кричит какой- нибудь босоногий ражий детина в продранном кафтане.
— Одно слово — горой! Не выдадим! — поддерживает его стоящий рядом с ним тщедушный мужичок с грязной жидкой бороденкой.
Ряды панов и казаков довольно тихи: там разговаривают сдержаннее.
— И какой дьявол заставил меня идти в этот проклятый поход! — ворчит себе под нос пан Чевашевский. — Проливать кровь за какого-то бродягу и за это получить, быть может, только знатный кукиш! Черт бы побрал и царевича, и всех москалей!
— Ну ты, пан, полагаю, немного крови прольешь, — насмешливо замечает ему стоящий рядом с ним Станислав Щерблитовский.
— Ого! Видно, ты меня еще не видал в битве, мальчик! Я — зверь, я — лев!
— В битве тебя, правда, не видал, но храбрость твою испытывал. Может быть, ты и зверь, только не лев. Знаешь, ведь и зайцы — тоже звери, — усмехаясь, говорит Щерблитовский.
— Дерзкий, глупый мальчишка! Жаль, что теперь нельзя, а то бы ты отведал моей сабли!
— Что ж? Можно ведь и потом. А? Что ты на это скажешь?
Но Чевашевский будто не слышал его и смотрел в сторону злобно сверкавшими глазами.
— Погоди! Уж я тебе отплачу! Выберу время! — шептал он.
Вдруг разом дрогнула и замерла вся рать Лжецаревича. Тихо, ни звука.
— Вперед! — раздался громкий возглас самозванца.
— Вперед! — подхватили отдельные голоса.
Заиграли трубы.
«Мужичья» толпа всколыхнулась. Сперва выбежали из рядов мелкие кучки людей, потом вся масса «серяков» с криком, воем, размахивая оружием, таща осадные лестницы, понеслась, как лавина, к городку.
Паны и казаки спешились, готовясь к бою.
Крепость молчит, будто там все вымерли.
Ближе, ближе нестройные толпы осаждающих. Вот уже до стен осталось не более десятка сажен.
Блеснули и опустились огоньки фитилей. Грянули пушки, протрещали пищали. Городок ожил и уже не хотел смолкать. Новый и новый залп. Пули жужжат, и ядра прыгают среди толпы «серяков» в кровавом месиве.
А толпа уже не бежит к стенам. Она оглушена, она растерялась.
— Бьют! Бьют! — несвязно бормочет ражий парень, недавно воинственно размахивавший дубиной.
— Назад, что ль? — выпуча глаза, испуганно шепчет мужичок с бороденкой.
И сколько нашлось таких ражих парней и мужиков с бороденкой! И вся толпа мнется на месте.
А ядра опустошают ряды, пули больше прежнего посвистывают.
— Что ж стали? К стенам! — кричит тот самый боярин, который виднелся впереди «мужичьей» толпы, и, выхватив из рук только что убитого ратника лестницу, бежит, волоча ее за собой, к городку.
Следом за ним неизменный холоп. Едва пробежали они несколько шагов, и к ним прибавился десяток смельчаков, там новый десяток, там сотня.
— Идут же люди, гм… Разве и нам? — бормочет тщедушный мужичок, дернув свою бороденку, и, внезапно набравшись смелости, пускается вслед за бегущими к городку.
Приступ продолжался. Правда, осаждающих горсть в сравнении со всею массой войска, но зато это — храбрейшие: трусы по-прежнему топчутся на месте.
Вот боярин уже приставил лестницу к стене, лезет наверх. Голова его уже видна довольно высоко над толпой.
— Молодец! — шепчет самозванец.
— За мной! — кричит боярин и вдруг, словно сорвавшись, падает вниз.
На место боярина лезут новые и новые, и все, подобно ему, срываются.
Шатается лестница, оттолкнутая от стены стрельцами, стоит мгновение вертикально и быстро падает при громком крике осаждающих. Сверху со стен льется кипящий вар, кипяток, сыплются тяжелые камни вперемешку с пулями.
— Назад, назад! — в ужасе кричат осаждающие.
И, как прежде немногие смельчаки увлекли за собою к стенам сотни, так теперь трусливые увлекли за собою более смелых.
Побросав оружие, вбежали осаждавшие в ряды своих, все еще стоявших в нерешимости товарищей.
— Назад! В стан! — прокатилось по рядам «серяков».
И вся толпа в паническом ужасе побежала от стен.
Казаки и ляхи двинулись было к городку, но их смяла, увлекла масса бегущих, и надменные потерявшиеся паны отдались общему движению; казаки повернули обратно еще раньше их.
В это время раскрылись ворота Новгорода, и Басманов во главе отряда конных стрельцов ударил на бегущих.
— Ой, секут! Секут! — жалобно вопили ратники Лжецаревича, не думая о защите.
Стрельцы рубили направо и налево.
Самозванец кусал губы от бешенства.
В толпе стрельцов он узнал Басманова — его выдавало красивое надменное лицо — и, скрежеща зубами, поскакал к нему. Но воевода как раз в это время приказал прекратить бой, и отряд как быстро появился, так быстро и унесся обратно в городок.
— И тут неудача! — яростно воскликнул Лжецаревич.
Приступ был отбит блистательно, с этим скрепя сердце должен был согласиться самозванец.
Он посмотрел на свое войско — все поле было покрыто беглецами.
— Трусы подлые! — прошептал он.
Потом он перевел взгляд на город. Там по-прежнему виднелись то неподвижные, то быстро перебегавшие фигуры стрельцов, по-прежнему желтели огоньки фитилей. Там все были готовы к новому бою. Лжецаревичу показалось, что он различает фигуру Басманова.
Он поднял руку и, не стыдясь десятка бывших с ним панов, в бессильной злобе погрозил воеводе
