На столе пред князем блюдо с мясом, глиняная миска с квашеной капустой, другая — с репой. Посреди стола гора калачей.
Демид сглотнул слюну, мелькнула мысль: «Сытно живут князья…»
Шуйский грыз гусиное крыло, прихлебывая молоком из большой корчаги. На кузнеца посмотрел хмуро:
— Чать, знаешь, зачем зван? — и смачно отрыгнул.
— Догадываюсь, князь. Слыхал, у тебя тати пошалили.
— Коли известно, то и затевать разговоры нечего, а приступай к делу. Замки на амбары навесить надобно, да не простые, а зело хитрые, чтоб ни одному татю не открыть. За то я три короба мучицы отсыплю да еще сала четвертинку сверх того. Ну, ну, ступай с Богом.
Муки хватило ненадолго, и снова голодно Демиду и Артамошке. Худо жить, и работы нет.
Днями бродил Артамон по городу в надежде пристроиться к делу, но куда там, вон сколь люда в Москву со всей русской земли сошлось. Те, кому посчастливилось, в артель сколотились, на Торговой площади, ее все более Красной прозывали, настил бревенчатый подновляют.
Тут же, на площади, в огромном котле две стряпухи варят мастеровым щи. Едва артельщики на обед расселись, за ложки взялись, как к котлу хлынула толпа голодных. Мастеровые за еду в драку кинулись. На подмогу артельным из Кремля набежали стрельцы, начали люд теснить, тех, кто не отходил, бердышами насмерть рубили.
Закричал народ, побежал с площади. Артамошка не упомнил, как в Охотных рядах очутился. Перевел дух. Вот те и насытили! Насилу ноги уволок.
А народ на торгу волнуется:
— Царю челом бить! Жаловаться на стрелецкое самоуправство!
— Как же, там тебя ждут!
— Аль стрельцы не государево войско?
— Давай, поспешай к Борису, он тебе еще добавить велит!
— Поделом, чего в Москву явились? Аль без вас тут нищих не хватало? — задирались стоявшие особняком служилые дворяне.
Старуха с клюкой, в рванье, грозила под носом здорового детины крючковатым пальцем:
— С мое бы тебе, иное закукарекаешь! Эка морда!
— Ништо! Доберемся до них. Таких собак на осине вешать! — заломив шапку, кричал в толпе лихой мужик.
— Эй, кого ты, смутьян, вешать вознамерился? — Оттолкнув старуху, к мужику кинулся здоровый детина. — Пристава кличьте!
Народ детину оттеснил.
— Убирайся подобру!
И снова драка.
Расходились окровавленные, побитые. В драке о еде забыли.
Артамону Акинфиеву лихой мужик приглянулся — подался за ним. Тот по торгу петлял, словом то с одним, то с другим перекидывался. Приметил Артамошку:
— Чего следом ходишь, аль привязан?
Мужик худой, загорелей, борода смоляная, а глаза лукавые, щурятся, жгут Артамона насквозь.
— Любопытно мне. — Артамошка ответно усмехнулся. — Гадаю, что за человек ты, едрен- корень.
— Катись. — Мужик незлобно ругнулся. — Уж не твои ль приятели на меня накинулись?
— Возьми их себе, — озлился Артамон.
— Ладно, не серчай. Вижу сокола по полету. — Протянул Артамошке руку: — Держи, товарищем будешь. Звать-то как? Меня Хлопком кличут.
И, отступив на шаг, смерил Артамошку с ног до головы взглядом, тряхнул кудрями.
— Нравишься ты мне. А не взять ли тебя с собой? — Лукавые глаза прищурены, смеются.
Артамошка не понял, серьезно ли говорил Хлопко аль потешался над ним. Пригляделся повнимательней. Нет, мужик только с виду шутит, а на деле серьезно речь ведет. Спросил:
— Куда зовешь, едрен-корень?
— Много знать будешь, скоро состаришься. Ежели согласен, сказывай, не хошь — не пытай.
— Да ты мужик с норовом, — осерчал Артамон. — Как же мне давать слово, коль не ведаю, на что зовешь?
— Любопытствуешь? Слушай! Неподалеку поджидают меня товарищи. Коль желаешь, ходи за мной, нет — не прогневаюсь. Москва велика.
— А мне на Москве терять нечего, как появился здесь, так и уйду.
— К нам пристанешь, не пожалеешь, — сказал Хлопко. — Мы дружные, друг дружку в обиду не даем.
Покинули торг, шли, переговариваясь.
— Скажи мне, Хлопко, мужик бывалый, отчего неустройство на Руси?
Тот брови поднял, спросил удивленно:
— Аль сам не ведаешь? По боярской вине холопы бездомные бродят.
Повременив малость, снова сказал:
— У нас с тобой, Артамон Акинфиев, одна доля, ватага моя хоть не велика, но и не мала, кой-кому страху нагоним. Только одно не порешили: кое-кто из-под Москвы не желает трогаться, иные же на окрайну тянут — там не так голодно.
— А сам-то как, едрен-корень? — спросил Артамон.
— По мне, Артамошка, сподручней здесь оставаться. Я ватагу сколачивал не для того, чтобы, пузо набивши, подставить его светилу. У меня с боярами счеты. Будя, походил я у них в холопах, нынче вольной жизни изведал и атаманить желаю лихо.
— Так, значит, никуда не подашься?
Хлопко руками повел:
— Как товарищи.
— А ежли на окрайну потянут?
— Будь по-ихнему, однако в сытном краю не засижусь. Перебуду малость и с ватагой сызнова к Москве двинусь. — И притопнул лаптем. — Гулять, Артамошка, так не по-малому, вона сколь люда обиженного. Есть с кем нагнать страху на бояр. Сбудется и наш час.
— Ай да мужик! — воскликнул Артамон. — Пойду за тобой, куда покличешь!
На Покров припорошил землю первый снег, но продержался недолго. Днем отпустило, растаяло, и до конца октября тепло не уступало морозам.
Улетели последние журавли, потянулись клином в дальние южные края, где никогда не бывает холодов и, по рассказам купцов из тех земель, приезжавших в Москву до моровых лет, всегда греет солнце и зеленеют деревья, а крестьяне убирают урожай дважды в год.
Демид слышал об этих странах, но представить, какие они, не мог. Да и как это умом понять, когда все время лето, лето…
Чудно! Без зимы, без трескучих морозов живут люди. И неинтересно. Вот как назябнешься за зиму — весеннему дню, как дите малое, радуешься.
После Покрова Демид нарубил дров, сложил поленницу. В лесу, подступавшем к самой Москве, по сырым местам собрал мха, законопатил щели в избе. Не будет студено. Голодному мороз вдвойне опасен, Демид это знал. Зимой бездомный люд и моровой боится, и холода…
Вспоминал кузнец Артамошку. Хоть и мало пожил у него, но Демид привык к нему. Куда ушел? Переждал бы до весны. Так нет, потянуло доли своей поискать.
Чтоб руки по делу не скучали, хоть и работы нет, Демид кузницу открыл, горна не разжигая, по наковальне стукнул раз-другой молотком, прислушался. Нет, не веселый звон. На душе горько, и в животе пусто…
