твердо.
— Не увиливай, мать. Говори, как его имя.
— Джеймс.
Бенет смолчала. Ее рот будто заткнули плотным кляпом. Она пошла к себе наверх. Она не заплакала. Она не плакала с того момента, когда ей сказали, что Джеймс умер. Слезы казались ей ненужными, ничтожными и несопоставимыми с величиной, с необъятностью горя, постигшего ее.
Им пришлось говорить это дважды. Иэн Рейборн сказал ей про Джеймса, и она упала в обморок, а когда ее привели в чувство, рядом был опять Иэн Рейборн и с ним еще медсестра, и они повторили уже сказанное, добавив некоторые подробности. Это была их профессиональная обязанность, и Бенет, выслушивая то, что слышать было невыносимо, держала себя в руках.
Джеймс перестал дышать до того, как анестезиолог приготовился сделать ему укол. Его дыхательные пути были полностью перекрыты. Вероятно, если бы мистер Дрю предпринял экстренные меры — очень редко применяемые в отношении малышей — на полчаса раньше, если бы они могли предугадать, что аппарат искусственной вентиляции легких перестанет действовать… если… если…
— Ты должна подать на них в суд за преступную халатность, — заявила Мопса.
Но в данном случае не было никакой халатности, только несчастный случай, только просчет во времени. И что, предположим, Бенет добьется своим иском? Компенсации за потерю сына? Она не была бедной, она не хотела ни денег, ни утешения, ни мести. Она хотела, чтобы Джеймс был снова с ней, но никто не в силах был возвратить ей сына.
Бенет вытянулась на кровати, раздумывая о том, что наболтала ей Мопса, вспоминая тот поток бесчувственных и возмутительных по своей сути высказываний, что извергал коварно улыбчивый, нервно подергивающийся рот Мопсы. Уже постоянным, изматывающим рефреном звучало в голове Бенет: «Я не должна ненавидеть свою мать, я должна терпеть ее поведение, пытаться понять ее». Но как разум может понять и смириться с безумием? Сейчас Бенет удивлялась, как она в первый раз смогла так ошибиться и подумать, что Мопса излечилась или у нее хотя бы наступило улучшение?
Устав до предела от этих размышлений, она привстала, взялась за телефон и набрала номер Констанции Фентон. Бенет уже выучила его наизусть, звоня туда бессчетное количество раз. Большей части того, что рассказала ей Мопса, Бенет отказывалась поверить. Мопса всегда без стеснения лгала, если был хоть малейший риск, что правда грозит ей неприятностями или хотя бы слегка испортит ей настроение. Ложь делала ее жизнь гладкой, без шероховатостей, и она прибегала к ней постоянно, по любому, даже самому незначительному поводу.
Бенет была убеждена, что вся эта, похожая на сказку, история с поездкой Фентонов на Канары сочинена самой Мопсой. Вместо недели на Канарских островах они, возможно, проводят три отпускных дня в Блэкпуле. Они вообще могли никуда не уезжать. Телефон все звонил и звонил. Их действительно не было дома, но куда они могли подеваться? И на какое время удалились? А что, если не на неделю, а на две?
С ощущением безнадежности от этих безответных гудков Бенет повесила трубку.
Она уже начала думать, что лучше бы не оставлять мальчика на попечении Мопсы. Когда до нее впервые дошло, что ребенок задержится здесь не на час-два, а на неделю, у нее родилась идея переехать на это время в отель. Бенет все еще лелеяла эту мысль, но сейчас уже не думала об этом всерьез. Такой поступок был бы проявлением безответственности с ее стороны. Она не могла бросить мать и не осмеливалась оставить ребенка полностью в ее власти. Как бы тяжело ни воздействовало на Бенет его присутствие в доме, но Мопсе нельзя было доверять мальчика. По-прежнему остры и пугающи были воспоминания о том, как ее с маленькой кузиной запирали в столовой, о забаррикадированных дверях и окнах, о блестящем лезвии ножа.
Мопса переодела мальчика в новую одежду. Или, по крайней мере, в другую, на вид совсем новую. Бенет поразило, что мальчик в таком возрасте все еще мочил штанишки. Она разглядела громоздкий подгузник, вырисовывающийся под его голубенькими вельветовыми брючками.
Он сидел на маленьком плетеном стульчике, принадлежавшем Джеймсу, как и высокое креслице, припрятанном Мопсой до вчерашнего дня. Что последует за этим? Бенет рассуждала с неожиданно холодным спокойствием, какие еще вещи возвратятся на места и найдут свое применение. Игрушки Джеймса? Даже его одежда? Все пригодится, все пойдет в дело.
— Джей, — произнес мальчик, — Джей хочет пить.
Итак он может говорить, и зовут его Джеймс. Что ж, достаточно популярное, даже распространенное имя. Мопса тут же подскочила с яблочным соком в бутылочке с соской. По крайней мере, эта бутылочка не принадлежала сыну Бенет.
Должно быть, Мопса сама купила ее. Бутылку с соской Джеймс категорически отвергал. Такое поведение сына породило в Бенет определенный снобизм по отношению к задержавшимся в своем развитии детям, и поэтому у нее вызвал неприязнь подгузник спрятанный под штанишками уже вышедшего из младенческого возраста мальчишки, и пластиковая соска, к которой тот с жадностью припал.
Опустошив бутылку, мальчик вновь обратился к понравившемуся ему занятию — извлечению наружу содержимого кухонных шкафчиков. Он действовал с поразительной сосредоточенностью, насупив брови и плотно сжав губы, когда вытаскивал сковородки, миски, чашки и тарелки, внимательно изучал их, делал попытки засунуть один предмет в другой, если подходил размер. Он добрался до миксера, повернул ручку, заставил лопасти завертеться и поглядел на Мопсу с самодовольной ухмылкой.
— Можно позаимствовать у тебя снотворного? — обратилась Бенет к матери. — Я свое по глупости выбросила.
Мопса сказала, что лекарства у нее в спальне на прикроватной тумбочке, и пусть Бенет сама сходит за ними.
Бенет нашла пузырек с сонералом и упаковку валиума за фотографией Эдварда. Невольно она задержала взгляд на его лице, а он с фото смотрел куда-то в пространство, как бы нарочно мимо нее. Он был не только красив внешне, но, казалось, обладал впечатлительной, нежной, легко ранимой душой. Человек с таким лицом способен на глубокие чувства и может выразить их в словах и на деле. Атмосфера таинственности окружала Эдварда, пока он молчал, когда можно было просто любоваться его красотой. Но под привлекательной оболочкой не содержалось ничего, а если что и обнаруживалось, то такая малость и такая серая банальность. Ей больно было вспоминать, и было стыдно за себя, что на открытие этой истины у нее ушло целых три года.
Бенет приняла снотворное довольно рано, быстро уснула и спокойно проспала всю долгую ночь. Где спал ребенок, она не стала выяснять. В доме имелось пять спален, и к тому же в комнате Мопсы стояла вторая кровать. Утром мать вывела мальчика на воздух, конечно, не преминула воспользоваться складной коляской Джеймса.
Вещи, принадлежавшие сыну Бенет, поначалу куда-то исчезнувшие, объявлялись в нужный момент и исправно исполняли свои функции.
В этот день Мопсе надо было вновь посетить «Ройял Истерн» для прохождения дальнейших тестов, и она спросила, не согласится ли Бенет присмотреть за мальчиком в течение трех часов. Бенет это предвидела. Она знала — рано или поздно такая просьба от Мопсы последует.
— У меня, по-моему, нет выбора, — ответила она матери.
Мопса выглядела усталой. У нее появились темные мешки под глазами, а лицо осунулось. Опекать двухлетнего мальчишку было ей не по силам — Бенет догадывалась, что матери пришлось провести почти всю ночь на ногах, вскакивать с постели, если ребенок часто просыпался, начинал плакать, звать мать, а Мопса как-то пыталась его утихомирить.
Сочувствия к матери Бенет не испытывала. Для жалости к кому-либо кроме себя в ее опустошенной горем душе не было места.
Мальчик сегодня опять был одет в джинсовый комбинезон и красные сандалии. Бенет подумалось, что редко кто мог выбрать для своего ребенка более некрасивую и неподходящую обувь.
Эта мысль сразу же перекинула мостик к ее прежним суждениям о Барбаре Ллойд. Мальчик тем временем облюбовал лестницу, карабкаясь вверх по ступеням на четвереньках и съезжая вниз на заднице.
