щеке, словно только что выпила его содержимое.
— Знаешь, когда я завязала с врачами? — спросила она. — Ты же знаешь, когда я махнула рукой на свою жизнь и просто подумала: «Да ладно, если уж им это так нравится!» Это когда тот симпатичный, если не считать прыщика под глазом, посмотрел на меня в упор и произнес: «Биноминальная номенклатура».
Она рассказывала мне эту историю как минимум тысячу раз.
— То есть название из двух названий, — пояснила она. — Боже, смотреть, как я умираю, и при этом тратить драгоценное время на какую-то там латынь, которая и не латынь вовсе. «О’кей, о’кей», — сказала я ему, но он меня не понял, что тоже плохой признак.
— Как птица, которая ведет себя не так, как обычно, — сказала я.
Лайла одарила меня улыбкой.
— Или бензопила под окном.
Когда мы с ней учились в колледже, то как-то раз провели ночь, глуша стаканами коктейль, приготовленный по рецепту тридцатых годов, кажется, он назывался «Похмельный мерзавец». У нас как раз кончились пиво и бренди, когда за окном раздался какой-то странный звук. Черт, ведь было уже поздно! Мы с ней выглянули в окно, и там посреди парковки стояли два парня, у каждого в руках было по пиле, и они смотрели на нас. Мы с Лайлой принялись орать и звать охранников. Те примчались в мгновение ока, предвкушая, как сейчас будут усмирять хулиганов, но, к своему великому разочарованию, обнаружили мальчишек с пультами дистанционного управления, а по бетону, жужжа, носились миниатюрные спортивные автомобильчики. Оказывается, они потому таращились на наши окна, что мы отдернули шторы и стояли там в одном белье и орали на них. К тому же эти парни оказались нам знакомы — Джо и его приятель, как его там, забыла. Наше положение в данной ситуации было далеко не выигрышным, но Лайла все равно вступила в словесную перепалку с охранниками кампуса.
— Ну, ты тогда рассвирепела, — сказала я, пропустив еще один бурбон.
— Еще как! — еле слышно согласилась она. — А все потому, как мне тогда казалось, да и сегодня тоже кажется, что эти парни были ужасно тупые, и их следовало арестовать, независимо от того, была у них бензопила или нет. То есть я хочу сказать вот что: прошло более десяти лет, а Суперкубок как был, так и есть. Неужели они думают, что мне и впрямь невдомек, почему сегодня на этаже не видать дежурных врачей?
Я посмотрела на Лайлу и подумала: какая умница. Глядя на нее, мне тоже захотелось разжиться героем для подражания.
— Кто твой герой, Лайла? — поинтересовалась я, чувствуя языком, как бурбон омывает ее имя.
Она одарила меня взглядом, каким бы я одарила себя, будь я в себе. Это был последний вечер, когда нам с ней было весело, тот самый, когда мы услышали визг бензопилы. Ее мать умерла спустя два месяца, и после, независимо от того, что мы с ней пили и где, мы были Несчастными Дурами.
— Ты мой герой, — сказала она, — потому что привезла меня сюда и потому что ничего лучшего не придумала. Добраться до места под названием «Будь что будет» — такое трудно себе представить. Знаешь, медсестры попросили меня оценивать боль по шкале от одного до десяти. Я стала давать им цифры наугад. Десятки не бывает, сказала я той из них, что с большими серьгами, меня так и подмывает ее за эти серьги дернуть. До десятки дойти невозможно, потому что тебя могут одновременно шлепнуть, и тогда будет еще больнее.
— Я не собираюсь тебя шлепать, — сказала я.
— Кто-то в карточке пометил «еврейка», — продолжила Лайла, — так что ко мне прислали раввина, который, я готова поспорить, еще не прошел своей бармицвы.
— К тебе прислали раввина?
— Ты что, ни хрена не слышишь? Прислали раввина. У него еще были курчавые волосы, и это была его первая важная миссия с тех пор, как он окончил эту свою раввинскую школу или как она там называется.
Я подозвала бармена. Он положил телефонную трубку и хмуро подошел к нам, правда, без бутылки.
— И что он сказал?
Лайла медленно моргнула, обычно она моргала так, когда была пьяна, и приложила к щеке пустой стакан.
— Он сказал, что я очень даже хорошенькая. Нет, что я сущая красавица.
— Выметайтесь, барышни. Заведение закрывается, — произнес бармен.
— Но ведь сейчас еще день-деньской.
— Тони сказал, что я могу закрываться, — сказал бармен. — В воскресенье, когда разыгрывается Суперкубок, не пьют даже индейцы. С меня сегодня и без того хватает забот. Сначала телик вырубился, и я единственный на всем белом свете вынужден торчать в этом гребаном баре и не могу следить за игрой. Мне приходится каждые пять минут названивать Тони, чтобы узнать, какой там счет.
— Да, нет справедливости в мире, — философски произнесла я.
— Это уж точно, — согласился бармен. — Но когда идет игра, мне совсем хреново.
— А мы не будем смотреть никакие игры, — вставила слово Лайла. — Просто хотим поговорить по душам, прежде чем я умру.
— Да, вас послушаешь, и жить не захочется, — произнес бармен и пошел прочь. Подойдя к стойке, он наклонился и достал бутылочку лосьона. — Только не надо притворяться, будто я вам нравлюсь. Когда вы завалили сюда, то всем своим видом дали понять, что, если я дам вам выпить по второму кругу, мы втроем займемся одним дельцем. Я вам налил по второй, правда, одна из вас почему-то заказала воду, — а вы выставили меня полным дебилом, так что заткнитесь и не говорите о том, что в мире нет справедливости. Справедливость заключается в том, чтобы вы сейчас же выметались отсюда, из зала номер шесть казино «Будь что будет».
Поднявшись, Лайла слегка покачнулась, что, кстати, происходит с ней только в последнее время, причем явно не к добру. Бармен нахмурился и растер между ладонями каплю лосьона.
— Я чего-то не понимаю, — сказала она. — Давайте я объясню, что происходит с евреями. Девушки никогда-никогда-никогда-никогда-никогда-никогда не ступят ногой в заведение вроде этого и никогда не будут по двое спать с тобой… — она бросила взгляд на жетон с именем, — Гэс. Комедия окончена. Хватит с нас порнушных фантазий и мужиков, которые носятся друг за другом по полю, пытаясь отнять мяч. Тебе приходится каждые пять минут звонить Тони, чтобы узнать счет? Так вот иди займись одним дельцем с Тони. Если бы мужики ходили на свидания друг с другом и занимались сексом всякий раз, как только им становится херово, в этом мире было бы куда меньше страданий.
— Черт побери! — не выдержал бармен. — Да у тебя крыша едет похлеще, чем у того придурка в наушниках, а ведь ты даже не пила. Послушай, какая муха тебя укусила?
Лайла одарила его точно такой же улыбкой, что и мужа, когда тот купил ружье.
— Это чтобы ходить на охоту, — сказал он ей. — Стрелять в птиц.
И она расстегнула блузку.
Такая зеленая шелковая блузка, совсем не подходящая для дождя, а дождь, надо сказать, постоянно лил в этой части света. У нее в больничной палате в стенном шкафу висел на плечиках целый гардероб потрясающих выходных нарядов в полной боевой готовности. Стоило мне открыть дверцу, как вешалки начинали раскачиваться и клацать, словно Лайла была уже мертва и только ее призрак решал, во что бы ему принарядиться.
— Смотри сюда, — произнесла она, продолжая расстегивать пуговицы. Лифчика на ней не было. Собственно говоря, в нем не было особой необходимости, хотя, конечно, она носила его года два, пока училась в старших классах, пока я не сказала ей на футбольном поле, где изморось плевала нам в стаканы с ромом, что он ей ни к чему. Под шелковой тканью шел шрам от последней операции, он змеей извивался между грудей, после чего широкой зубастой спиралью устремлялся ниже, к бледному животу, на котором было уже не различить пупка. По какой-то причине ей сделали спиральный шов. По какой-то причине это было необходимо. Я видела этот шов уже тысячи раз, начиная с того дня в больничном коридоре, когда меня отказывались впустить к ней в палату, и слышала, как Лайла выходила из наркоза, как она кричала и плакала, кричала и плакала, и я все равно пробилась к ней. Этот больничный коридор казался мне
