— Видеоматериалом, — поправил он меня, — а мы живем в свободной стране.
— Не такая она и свободная. Лично мне в городе страшно. Мне страшно возвращаться домой. Я незаурядная личность и потому могу легко стать мишенью для преступников. Им ничего не стоит меня убить. Меня хочет убить целая уйма народа. Все они окрысились на меня и потому хотят меня убить.
И тогда Адам посмотрел на меня, и если бы не его подружка, он бы вернулся ко мне в роман, потому что вид изменился. Его легкомысленный, игривый взгляд изменился, и я подумал, что, наверное, он понял, какая я незаурядная личность, как важен я для американской литературы.
— Никто на тебя не окрысился, — произнес он. — Никому и в голову не придет тебя убивать. Почему бы нам… нет, давай больше не будем пить вина, идет? Лучше кофе, ты как?
— Никто не знает, — ответил я. — Никто даже не подозревает, как я важен. Никто мне не звонит.
— Все в порядке. Не бери в голову.
— Откуда тебе известно, что все в порядке? — спросил я. — Ты ведь меня не знаешь. Ты ведь даже не веришь, что этот дом и вправду мой.
— Тебе ничего не угрожает, — сказал он. — Смотри, моя камера направлена в другую сторону. Так что с тобой ничего не произойдет. А если произойдет, так только вон там, — и он указал большим пальцем через залив.
— Надеюсь.
— Вроде бы как, — кивнул он. — Вроде бы как. Надеюсь, все-таки что-то произойдет, иначе я бы не торчал здесь. Потому что мне нужен видеоматериал. А иначе к чему вся эта канитель?
— А я, выходит, не так уж и важен, — сказал я и пожалел, что у меня не две бутылки вина — причем не только по вполне понятным причинам. Я пожалел, что мне недостает необходимого символизма, двух бутылок, одной со сладким красным вином радости и второй — с белым и горьким вином разочарования, чтобы я смешал их у себя во рту и получил розовое. Здорово придумано, правда? — А я, значит, не важен?
— Важен, не важен, это не самая главная твоя проблема, — ответил он. — Куда важнее, что в данный момент ты без штанов.
— Потрясающий вид, Адам! — крикнула Эдди. — Я навела резкость. Все в фокусе — красота! Солнце светит и все такое прочее, как раз там, где надо. Иди ко мне!
— Иду! — откликнулся он и помахал рукой. — С тобой все в порядке? Хочешь посмотреть, Майк? Пойдем, сам все увидишь.
— Нет, — ответил я. — Подожди минутку.
— Сейчас, — отозвался Адам и отошел от меня в самой высшей точке моей карьеры. Он направился к своей подружке. Они повернулись ко мне спиной, устремив взгляды в сторону Сан-Франциско. Вот так она всегда и уходит, любовь, — с кем-то другим, прочь от меня. Я же по-прежнему стоял посреди колючей травы.
Они обернулись.
— Иди взгляни! — крикнул Адам. — Вид потрясающий.
— Давай иди к нам! — позвала меня Эдди. — Иди взгляни! Иди взгляни! Иди взгляни! Иди взгляни! Иди взгляни!
Что мне еще оставалось? Я подошел и взглянул.
Я стоял в одних трусах там, где кто угодно мог меня увидеть, но, слава богу, никто не увидел. Адам и Эдди смотрели в камеру, а камера смотрела не в том направлении, поэтому я там стоял совсем один, уставившись на знаменитое здание, какое именно — не хочу уточнять ни в моем романе, ни здесь. Я просто стоял там, семнадцатого января, и смотрел туда, куда смотрели эти люди, но только не на меня. Это было ужасно, этот сдвиг фокуса. И это любовь — если она не с вами, нечто жгучее заставляет людей смотреть в сторону, и такое ощущение, будто вам врезали кулаком в горло. Невозможно вынести символизма этого момента — я стоял в своей глуши, и на меня никто не смотрел, мне никто не платил, объектив камеры был наведен не на меня. Даже в романе я просто стою там, глядя на знаменитое здание, ощущая этот ужасный сдвиг, потому что спустя пару минут его не стало.
Ясно
Эта часть истории о любви забыта теми, кто в ней участвовал. Случись вам спросить о ней любого из тех участников, кто до сих пор еще жив, он бы наверняка кое-что вспомнил, но не все. Каждому запомнились какие-то совершенно не связанные между собой детали. С другой стороны, участники этой истории больше не видятся друг с другом. Их образы не посещают друг друга даже во сне. И не важно, куда забредет воображение тех из них, что еще живы; их пути никогда не пересекаются. Все четверо окончательно и бесповоротно распрощались друг с другом.
А вот лес все там же, где и был когда-то, охраняемый государством. Деревья стоят плотной стеной, бархатистый темно-зеленый ковер мха, грибы, которые нельзя есть, — все это там же, где и раньше. Если бы вы спросили у обитателей леса, помнят ли они эту историю, что бы они вам сказали? Ничего. Лес не отвечает на дурацкие вопросы. Лес тоже окончательно и бесповоротно распрощался с этими людьми. И если лес способен мыслить — хотя лично я в этом сильно сомневаюсь, — он несколько мгновений думал об этих людях, пока все происходило, а потом выбросил их из своей зеленой головы. Все равно как если кто-то знакомый рассказывает вам историю о том, кого вы не знаете, или же вы обращаете внимание на то, как двое влюбленных громко выясняют на улице отношения, не замечая, что вы на них смотрите. Вы можете кое-что вспомнить — что он пил, или как быстро кончились деньги, или что она вам наврала. Или же в следующий раз вы вспомните пивную кружку или фен и подумаете: он швырнул в нее этой вещью, и она разбилась о стену. Да, ну а потом что? Ведь не в вас же ею швырнули. Не вы в этой истории получили синяки.
Голая кожа Адама. Голая кожа Эдди, в этот момент еще без синяков, парочка жадно целуется на поляне. Эдди — женщина, причем почти без одежды. Рубашка на Адаме расстегнута почти до пояса, одно плечо голое, вид довольно дурацкий, но он этого не замечает. На Эдди никакой рубашки нет, она валяется где-то в траве. Эдди лежит на земле. Грудь у нее обнажена, кожа белеет в тусклом солнечном свете. Эдди ловит ртом воздух и ерзает. Адам, разумеется, лежит сверху. По соседству валяются их куртки. Воздух напоминает хруст откушенного спелого яблока. В тех местах, которых не касается Адам, кожа Эдди вся в пупырышках. Она продолжает шарить руками, словно пытается что-то нащупать на своем теле, притягивает его голову то к своему соску, то к плечу — думаю, главным образом для того, чтобы согреться. Потому что те части ее тела, где Адама нет, начинают замерзать. Адам расстегивает ремень на джинсах, затем «молнию»; так оно и задумано — чтобы они трахнулись посреди леса.
Адам пару раз мигает, глядя на нее. Глаза его налиты кровью, как и его пенис. Он смотрит на Эдди, как она вся ерзает, и на какое-то мгновение кажется, будто внутри нее извивается нечто страшное, то ли змея, то ли гигантский червь, хотя на самом деле Эдди просто старается устроиться поудобней. На поляне полно шишек и сухих ветвей, поэтому у Эдди ощущение, что она лежит на матрасе, наполненном орехами, которые перекатываются и потрескивают под ней. Адам приподнимает Эдди одну ногу, прищуривается и на мгновение морщится.
— Ты?.. — спрашивает его Эдди. — Если не хочешь, не надо.
— Да нет, — отвечает Адам.
— Извините, — раздается чей-то голос. — Я действительно не хотел вам мешать.
Человек отодвигает в сторону еще одну ветку и выходит на поляну вместе со своим рюкзаком.
В конце концов, что такое лесная поляна? Такое место в лесу, где ничто не растет или же где когда-то что-то росло, но больше не растет. По идее, на поляне ничего не должно быть. Вот почему Эдди и Адам и выбрали поляну. А теперь на ней появился кто-то еще. По крайней мере он извиняется.
— Извините, я, честное слово, не нарочно. Моему другу срочно требуется помощь. Он упал и не может идти. Он не смог прийти даже сюда. Еще раз извините.
Адам роняет ногу Эдди на землю. На коже, там, где он ее держал, остаются следы пальцев, ряд небольших отметин. Эдди тянется за рубашкой.
