— Все кончено теперь, — коротко сказал Берден. — И лучше все забыть.
Он слишком поздно понял, какое впечатление произвели его слова.
— Даже если вы были слишком счастливы, вы скучаете не только по человеку, вы скучаете по любви.
Это была правда. Даже для него это была правда. Но любовь — не совсем то слово. В его снах была не любовь, и Джин никогда не приходила в них. Словно пытаясь отогнать собственные мысли, он резко сказал:
— Говорят, можно найти замену, но вы не можете. И я не могу.
— Не замену. Это неправильное слово. Но кого-то еще, для любви другого рода. Это возможно.
— Не знаю. Мне пора идти. Не включайте свет. — Свет слишком много открыл бы ей: его лицо, после того как над ним потрудилась сдерживаемая боль, и, что гораздо хуже, охватившее его страстное желание, которое он не мог больше прятать. — Не включайте свет!
— А я и не собиралась, — мягко сказала Джемма. — Идите сюда.
Поцелуй в щеку, которым она наградила его, был легким и нежным, таким, каким может женщина поцеловать давно знакомого мужчину, мужа подруги например, и, возвращая ей этот поцелуй, он хотел поцеловать ее так же, по-дружески. Но Берден почувствовал, как заколотилось его сердце и рядом с его сердцем — ее сердце, словно у него их было два. Их губы встретились, и от его долгого самоконтроля ничего не осталось.
Он поцеловал ее со всей силой, до хруста сдавив в объятиях и вынудив прижаться спиной к степе.
Когда Берден отпустил ее и отстранился, дрожа, она так и осталась молча стоять с откинутой головой. Он распахнул парадную дверь и бросился бежать без оглядки.
Глава 7
Воскресенье. Утро, когда он может немного поваляться. Верден провел ужасную ночь, полную сновидений, таких отвратительных, что если бы он прочел о них в каких-то книгах по психологии — из числа тех, которыми всегда увлекалась Грейс, — то без труда бы поверил в то, что эти сновидения были плодом больного и извращенного ума. Его передергивало даже от одних мыслей о них.
Если вы лежите в постели без сна и уже рассвело, вам ничего не остается, как думать. Но о чем? О Джин, которая ушла навсегда? О снах, которые внушают вам мысль о том, что в душе вы нисколько не лучше самых отвратных извращенцев? О Джемме Лоуренс? Каким же дураком надо было быть, чтобы поцеловать ее, остаться сидеть с ней в темноте, дать завлечь себя!
Он поспешно встал. Было только половина восьмого, когда Майк вышел на кухню, где еще никого не было. Он приготовил чай и отнес всем по чашке. День был снова прекрасным и ясным.
Грейс села в постели и взяла чашку. У нее оказалась такая же ночная рубашка, как у Джин. И ее лицо утром было немного припухшим от сна и сонным, как всегда у Джин. Он ненавидел Грейс.
— Я должен уйти, — сказал он. — Работа.
— Я не слышала, чтобы звонил телефон, — заметила Грейс.
— Ты спала.
Дети не шелохнулись, когда он поставил их чашки у кроватей. Они крепко спали, что было совершенно естественно. Берден знал это, но ему казалось, что он больше не интересовал их. Их мать умерла, но у них был заменитель матери, ее точное воспроизведение. Им совершенно все равно, подумал он, здесь их отец или нет.
Берден сел в машину и поехал, не имея четкого представления о том, куда направляется. Может быть, в Черитонский лес, посидеть, подумать и помучить себя. Однако вместо того, чтобы поехать по Помфрит- роуд, он почему-то поехал в сторону Стоуэртона. Ему понадобилась вся оставшаяся воля, чтобы не свернуть на Фонтейн-роуд, и он направился на Милл-Лейн.
На этом месте видели красный «ягуар». Под этими деревьями прогуливался, собирая листья, одетый в короткое шерстяное пальто молодой человек с маленькими руками. Существовала ли между ними связь — между машиной и юношей? И возможно ли такое в нашем порочном и циничном мире, чтобы этот собиратель листьев держал кроликов? Может, он собирал листья для своих кроликов, и ребенок был ему нужен только для того, чтобы получить радость от общения с ним и от вида его счастливого личика в тот момент, когда он поглаживает своей маленькой нетерпеливой ручонкой густой гладкий мех?
В такое утро даже такая невероятная идиллия казалась возможной. В отдалении, впереди себя, в Форби, Берден слышал звон колоколов, возвещающих о раннем причастии. Он знал теперь, куда едет. Он выехал за поворот, и перед ним неожиданно и чудесно возник Солтрем-Хаус.
Разве кто-нибудь мог предположить, глядя с этого расстояния на дом, гордо венчающий холм, что в этих окнах нет стекол, комнаты необитаемы и что сие величественное здание — всего лишь остов, скелет, так сказать, дворца? Казалось, что золотисто-серое в утреннем солнце здание конца XVIII века, с его великолепными пропорциями, одновременно и улыбалось и хмурилось, глядя на простирающуюся внизу долину.
История его разрушения, насчитывающая уже пятьдесят лет, была известна в Кингсмаркхеме каждому. Произошло сие во время Первой мировой войны. Владелец этого дома, имя которого было теперь забыто, устроил домашний прием, и его гости высыпали на плоскую крышу взглянуть на пролетающий над домом цеппелин. Один из гостей уронил окурок сигары за парапет, отчего загорелся кустарник внизу. И теперь за этими пустыми изысканными окнами не было ничего, кроме деревьев и кустов, которые выросли на месте прежних, сгоревших, и просовывали теперь свои ветки туда, где когда-то прохаживались дамы в парижских платьях, разглядывая картины и обмахиваясь веерами.
Берден снова завел машину и медленно подъехал к железным воротам, за которыми начиналась дорога, ведущая к дому. Слева от ворот стоял маленький одноэтажный белый домик с соломенной крышей. В саду какая-то женщина собирала на лужайке грибы. Миссис Фенн, предположил он. Та не жила здесь в то время, когда Майк и Джин приезжали сюда на пикник. Сторожка долгие годы стояла пустой.
Естественно, все здешние окрестности были тщательно обследованы тогда, в феврале, и снова в этот четверг вечером и в пятницу поисковыми группами. Но разве те люди могли знать эти места так, как он? Могли ли они знать потайные места так, как их знал Майк?
Верден распахнул ворота, и они жалобно заскрипели на своих петлях.
Уэксфорд и его друг, доктор Крокер, полицейский врач, иногда играли по утрам в воскресенье в гольф. Они дружили с детства, эти двое, хотя Уэксфорд был на семь лет старше. Доктор — подвижный худощавый человек и выглядел издали довольно моложаво, в то время как Уэксфорд был громадным обрюзгшим мужчиной с опасно высоким кровяным давлением.
Именно из-за его гипертонии Крокер посоветовал ему играть по воскресеньям в гольф и прописал строгую диету. Уэксфорд нарушал свою диету в среднем дважды в неделю, но не особенно возражал против гольфа, хотя ему давали позорно большую фору. Благодаря гольфу он избавлялся от необходимости сопровождать жену в церковь.
— Ты не хочешь выпить по глотку чего-нибудь? — мечтательно спросил он в клубном баре.
— В такое время? — удивился Крокер, сторонник строгой дисциплины.
— Главное результат, а не время.
— Если бы у меня не был идеальный пульс, его бы зашкалило в прошлый раз, когда я мерил тебе давление. Я не шучу, его бы зашкалило от полного отчаяния. Разве ты стал бы совать градусник под горячую воду? Вместо алкоголя дать бы тебе сейчас пару раз в твое недреманное око!
— Только не это, — умоляюще сказал Уэксфорд. — Все, что угодно, только не это.
Они вышли к первой метке для мяча. С непроницаемым выражением лица Крокер посмотрел, как его друг шарит в своем мешке для клюшек, и, не говоря ни слова, протянул ему клюшку с железной головкой.
Уэксфорд ударил. Мяч отлетел, но не в направлении первой лунки.
