поросли. Дороги к дому — одна не более чем узкая грунтовая колея — вьются через молодой зрелый лес, между крутых откосов, сквозь заросли рододендронов, местами в тени вековечных гигантов. Там скачут белки, иногда можно заметить мелькнувшую среди стволов лань. Изредка встретишь тетерева, порхают провансальские славки, а на зиму прилетают полевые луни. В конце весны, когда зацветают рододендроны, вереницы ярко-розовых цветущих деревьев плывут в зеленой дымке распускающейся буковой листвы. И поют соловьи. В марте леса стоят еще темные, но жизнь уже пробуждается в деревьях, а земля под ногами — огненно-золотая от буковых орешков. Буковые сучья блестят, будто кора прошита серебряной нитью.
Только ночью здесь тьма и безмолвие, глубокое молчание наполняет леса, пугающая тишина.
Владение не обнесено оградой, но на границах поставлено несколько высоких, в пять перекладин, ворот из красного кедра. По большей части, впрочем, сквозь них ведут тропы, проходимые только для пешехода, но есть главные ворота на дороге, что отходит на север от шоссе Б-2428, соединяющего Кингсмаркэм с Кэмбери-Эшз. Там установлен знак — простая табличка с надписью «Танкред-Хаус. Частная дорога. Пожалуйста, закрывайте ворота».
Ворота должны стоять закрытыми, хотя чтобы открыть их, не нужно ни ключа, ни кода — вообще ничего. Вечером того вторника, 11 марта, в 20.51 ворота были закрыты. Сержант Вайн вышел из машины и отворил их сам, хотя по званию был старше едва ли не всех детективов, направлявшихся в двух машинах к месту преступления. В Кингсмаркэм он прибыл на место погибшего Мартина.
Третьей в колонне шла карета «скорой помощи». Вайн пропустил всех и затворил ворота. Ехать быстро было невозможно, но здесь, на частной дороге, Пембертон старался вести как можно быстрее. Дорога, как они узнали потом, каждый день проезжая по ней, звалась главным проездом. Было темно, солнце село два часа назад. Последний фонарь остался в ста ярдах позади, на шоссе Б-2428, у ворот поместья. Полагались только на фары, в свете которых виднелся туман, текший между деревьями мглистыми зеленоватыми лентами.
Если кто-то смотрел на них из лесу, то и в лучах фар он оставался невидим. Древесные стволы вставали рядами серых колонн, окутанных дымкой. А за ними — непроглядная чернота.
Никто не произнес ни слова с тех пор, как Барри Вайн сказал, что выйдет открыть ворота. Молчал и инспектор Берден. Он пытался не гадать о том, что их ждет в Танкред-Хаусе, говоря себе, что заглядывать вперед бесполезно. Пембертону сказать было нечего, да он и не счел бы уместным первым затевать разговор. В следующей машине ехали шофер Джерри Хайнд, эксперт-криминалист по имени Арчболд с фотографом Милсомом и одна женщина — констебль Карен Малэхайд.
В «скорой» — два медика, мужчина и женщина. Сирену и маячки решили до поры не включать. Двигались без звука, если не считать шума трех моторов. Петляли среди деревьев то под косогорами, то по ровным песчаным участкам… Зачем дорога так вьется, оставалось загадкой — подъем был некрутой, склон невысокий, никаких заметных препятствий — кроме, разве, одиноких гигантских деревьев, неразличимых в темноте.
Прихоть планировщика, подумал Берден. Он попробовал припомнить, видел ли эти леса в пору их молодости, но он не вполне хорошо знал места. Хотя, конечно, он знал, кому принадлежит эта земля, — это знали в Кингсмаркэме все. Он гадал, дошло ли сообщение до Вексфорда и не едет ли уже старший инспектор вслед за ними, в миле-другой позади их колонны.
Вайн приник к окну, прижавшись носом, будто там можно было разглядеть что-нибудь кроме черноты и тумана да дороги впереди, желтовато блестевшей и будто мокрой в свете фар.
Ни разу в чаще не зажглись парой зеленых или золотых огоньков глаза, ни птицы, ни звери не подавали признаков жизни. И даже неба не различить — стволы деревьев отстояли друг от друга как колонны, но вверху ветви, казалось, сплелись, образовав сплошной потолок. Берден слышал, что в поместье должны быть коттеджи для служащих, которых нанимала Давина Флори. Должны стоять где-то недалеко от Танкред-Хауса, минут пять ходьбы, не больше, но им до сих пор не встретилось ни калитки, ни тропы, уводящей в лес, ни с какой стороны не блеснул им яркий или тусклый отдаленный огонь. Словно они были не в пятидесяти милях от Лондона, а на севере Канады или в Сибири. Лес тянулся без конца, деревья вставали ряд за рядом, иные до сорока футов высотой, другие не достигли еще половины своего роста, но уже довольно высокие. За каждым поворотом они ждали просвета, разрыва, в котором, наконец, покажется дом, но всякий раз их встречали только деревья, новые и новые отряды армии деревьев — безмолвных, застывших, ждущих…
Подавшись вперед, Берден спросил Пембертона:
— Сколько мы проехали от ворот?
Голос его раздался неожиданно громко. Пембертон проверил.
— Три мили и три десятых, сэр.
— Чертова даль, однако.
— По карте здесь три мили — сказал Вайн. На кончике носа у него остался белый след.
Берден вглядывался в стену леса за окном, в строй уходящих во тьму храмовых колонн.
— Так часами можно ехать, — проворчал он, и в тот же миг дом внезапно возник впереди, будто черт из табакерки.
Лес раздался, будто отдернули занавес, и дом стоял, как декорация, — ярко освещенный, залитый зеленоватым и холодным искусственным лунным светом. Он выглядел до странности театрально. Неярко светился и мерцал в озере света, разлившегося среди тумана и тьмы. Фасад был разбит другими огнями — оранжевыми квадратами и прямоугольниками освещенных окон.
Берден не ожидал увидеть свет — скорее, потемки и уныние. Вся сцена походила на первые кадры фильма-сказки с волшебными персонажами, обитающими в уединенном замке, фильма о Спящей Красавице. Не хватало лишь музыки — тихой, но зловещей мелодии с рожками и барабанами. Но стояла тишина, и сразу ощущалось отсутствие чего-то важного. Было ясно: что-то сломалось, и дело плохо. Отключился звук, но не погасло электричество.
Новый крутой поворот — и опять кругом лес. Вердена охватило нетерпение. Ему хотелось выскочить и бежать к дому напрямик, влететь туда и увидеть, пусть самое худшее. Он едва не подпрыгивал на сиденье.
Перед ними мелькнула лишь картинка, обещание; но вот лес, наконец, расступился, и в свете фар раскинулась широкая лужайка с редкими крупными деревьями. На открытом пространстве всем стало неуютно, будто они — разведчики наступающей армии и почувствовали впереди вражескую засаду.
Дом по ту сторону лужайки был теперь весь хорошо освещен. Капитальный загородный особняк Если бы не острые крыши и трубы подсвечниками, это был бы традиционный георгианский замок. Огромный и величественный дом смотрел на них зловеще. Невысокая стена окружала его, разрезая лужайку посередине и под прямым углом пересекая дорогу. Перед воротами влево отходила дорожка, которая тянулась вдоль стены и, по-видимому, вела в обход, к задним дверям. Со стороны дома под стеной прятались прожекторы.
— Давай прямо, — скомандовал Берден.
Миновали воротца — два каменных столбика с навершиями. За воротами начался широкий двор, мощеный камнем: золотисто-серые булыжники были пригнаны друг к другу так плотно, что даже мох не пробивался между. Точно посередине двора располагался большой круглый бассейн с каменным бордюром, а посреди бассейна — островок, покрытый цветами и листьями из зеленоватого, розового и бронзово-серого мрамора, среди которых возвышалась темно-мраморная скульптурная группа: мужчина, девушка, дерево. Может, фонтан, может, просто статуи. Во всяком случае, струи не били, и вода в бассейне застыла неподвижно.
Дом — подковой, в плане — прямоугольник без одной длинной стороны, с простым и ровным фасадом возвышался над широким двором. Ни плети плюща — оживить гладкую штукатуреную стену, ни кустика — оттенить грубую кладку цоколя. Сильные прожекторы из-под ограды высвечивали каждую трещинку и каждое крохотное пятнышко на фасаде. Окна горели везде: в обоих крыльях, в центральной части, на галерее. Свет сочился через занавески — розовый, зеленый, оранжевый, в зависимости от цвета ткани — и лился из незанавешенных окон. Лучи прожекторов забивали мягкое разноцветное сияние, но не могли полностью растворить его. Ни движения, ни дуновенья — казалось, и воздух, и само время застыли.
Впрочем, что бы там могло шевельнуться, подумал потом Берден. Дуй хоть штормовой ветер, ему
