неприступной стеной…
Умерла Рейчел, а за ней – Роберт Апдайк, и уцелевшие, напрягая остатки сил, выволокли тела наружу. Они похоронили покойных прямо в снегу, но волки их, конечно, откопали, и та ночь была ужасающей из-за омерзительных звуков звериного пиршества. К тому же волки больше уже не уходили. Зима оказалась голодной и для них, а в доме жили живые и съедобные существа. По ночам они выли, и их безумная музыка звучала жутковато-прекрасно под светом замерзших звезд.
Нелл сбилась со счета времени. Они уже больше не поднимались с той постели, которую делили все вместе, вставать им было незачем. Она просыпалась и засыпала и вновь просыпалась и однажды в тишине не услышала вообще никаких звуков дыхания. «Все они умерли, – подумала Нелл. – Что ж, теперь осталась только я… но это уже недолго, скоро я тоже умру». А потом снаружи до нее донеслись звуки – человеческие звуки! Это вернулись Гудмены, вопреки всем ожиданиям! Нелл изо всех сил старалась подняться, но она слишком ослабла. Она потрясла Амброза, но тот не пошевелился. Между тем звуки были труднопостижимыми, они двигались вокруг дома… почему же Гудмены не зайдут внутрь? А потом она услышала под окном чей-то голос, говорящий на незнакомом языке, и мгновенно все поняла, это были не Гудмены. Люди снаружи были индейцами.
Обеспокоенная, Нелл не испытывала особенного страха, да и в любом случае она ничего не смогла бы сделать. По прошествии довольно продолжительного времени у дверей завозились, затем последовала пауза, а потом кто-то разобрался, как отодвинуть задвижку Дверь распахнулась, и три фигуры, одетые в меха и кожу, осторожно вошли в дом и остановились сразу за порогом, озираясь по сторонам. Они были вооружены копьями и ножами. Индейцы что-то крикнули другим, стоявшим позади них, а потом одна из фигур отделилась от группы и направилась к их общему лежбищу Нелл быстро закрыла глаза и помолилась, чтобы смерть была по возможности мгновенной. Потом она снова открыла их и обнаружила, что смотрит прямо в пару темных любопытных глаз, расположившихся на смуглом приятном молодом лице… женском лице.
Девушка-индианка сказала что-то непонятное Нелл, беззвучно прохрипев, сумела медленно поднять руку и показать на свой рот. Лицо исчезло и снова появилось, на заднем плане послышался оживленный разговор на непонятном языке, а потом индианка медленно и совершенно отчетливо спросила.
– Ты – голодный.?
Нелл решила, что все это ей снится. Она снова прохрипела и покивала. Смуглое личико улыбнулось, и девушка сказала.
– Спать. Я – приносить еда.
Нелл решила отдаться на волю судьбы, помня слова миссис Колберт об индейцах. Возможно, они задумали какое-то ужасное злодеяние, только Нелл не могла поверить в это, глядя на лицо девушки. В доме между тем раздавались звуки – кто-то разводил огонь, готовил пищу, доносился запах дыма и запах еды, заполнявший ее полусон-полуявь, пока Нелл уже перестала понимать, что же в этом было реальным, а что – нет. Потом ее разбудила чья-то настойчивая рука, нет, две настойчивых руки, которые приподняли ее и поддерживали в таком положении. Затем появилась миска и в ней нечто, пахнущее едой настолько сильно, что Нелл даже затошнило. Молодая индианка произнесла всего одно, волшебное слово:
– Есть.
Она накормила Нелл несколькими полными ложками, а потом отрицательно покачала головой: сейчас для нее было достаточно и этого. Снова положив Нелл, девушка обошла вокруг постели, чтобы накормить кого-то еще, а потом, приостановившись, улыбнулась Нелл и многозначительно похлопала по своему животу.
– Рибьенок, – сказала она, кивая. Нелл слабо улыбнулась.
– Ребенок, – согласилась она и заснула. Девушка и двое других индейцев провели в доме несколько дней, пока выжившие не смогли передвигаться самостоятельно. И потом двое мужчин ушли, а девушка осталась присматривать за ними. Мужчины вскоре должны были вернуться, с мясом. Они отдали индейцам топоры и другие инструменты в обмен на еду, которую те принесли и еще должны были принести, а девушка помогала им переводить, если знаки не помогали. Индианка сообщила им свое имя, но они никак не могли выговорить его и поэтому называли ее Розой, что отчасти напоминало звучание непонятного имени.
Спустя две недели после сражения на Марстонской пустоши город Йорк сдался парламентским войскам во главе с Ферфаксом, и для Йорка на этом война закончилась. Однако положение Эдмунда, балансировавшего между двумя сторонами, оставалось шатким, ибо теперь, похоже, мало кто сомневался в том, что король в конце концов придет к соглашению с парламентом, и каковыми бы ни оказались условия этого соглашения – Эдмунду пришлось бы примириться с ними. Бешеная реакция некоторых солдат- мятежников на часовню побудила Эдмунда провести в ней кое-какие преобразования, чтобы новый их визит не принес еще большего ущерба. Он ободрал алтарь и часовенку Пресвятой Девы, припрятал украшения, включая старинную деревянную статую Богоматери, в потайной нише за стеной алтаря в часовенке Пресвятой Девы, где обычно в беспокойные времена хранились семейные драгоценности.
Мэри-Эстер и отец Мишель молча наблюдали за всем этим. Эдмунд был хозяином, и они ничего не смогли бы сделать. Ободранная и лишенная украшений, часовня по-прежнему была очень красивой со своими изящными веерообразными сводами, окнами-витражами и семейными надгробиями вдоль стен Но теперь Эдмунд еще и распорядился видоизменить порядок обедни, запретив членам семьи и слугам преклонять колени и креститься. Это было компромиссом, который Мэри-Эстер со всем пылом ее открытой души не одобряла. Ричарду все эти новшества должны были нравиться, но он находил в данной ситуации едва ли больше удовольствия, чем его мачеха.
Та сторона, которую он поддерживал, фала верх и, похоже, вполне могла в конечном счете выиграть и всю войну, и тогда королю пришлось бы признать новую религию. Теперь было очевидно, что Ричард обладал сильным влиянием на своего отца и сумел произвести перемены в доме, так что ему следовало бы быть на седьмом небе от счастья. Однако этот триумф не доставлял ему особой радости, в сражении с отцом и победе над ним было что-то неприятное. Всю жизнь отец был для Ричарда непоколебимой скалой, на которую он безуспешно кидался. Теперь же он был смущен, почувствовав, что эта скала сдвигается под его натиском. Кэтрин, у которой в прошлом году случился выкидыш, снова забеременела, и это тоже должно было бы радовать его, но он уже устал от Кэтрин, в особенности ему докучали ее нравоучения и вечное нытье. Беременность сделала ее раздражительной. Подробно Ричарду, для нее оказалось трудным совместить брак и беременность с непорочностью, и хотя именно она первая настояла на полном осуществлении сути их брачного союза, теперь Кэтрин была склонна винить его в своих неудобствах, намекая при этом, что это-де его распутная натура во всем виновата. По мере того, как увядала его безрассудная страсть к ней, увядала и ясность, которой, как ему казалось прежде, были пропитаны ее идеи. В значительной степени против собственной воли Ричард начинал постигать несообразности в ее философии, кристально чистый поток которой теперь очень сильно напоминал грязный ручей. Ричард стал замечать, что на самом-то деле Кэтрин более чем простовата и что в доме между тем имеется несколько весьма хорошеньких молодых служанок, которые взирали на него с волнующим уважением, и это его подбадривало и оживляло после нудных нотаций, жалоб и придирок жены.
