У него была типично азиатская внешность – раскосые глаза, большие, прижатые к голове уши, нос с широкими ноздрями. Очевидно, среди его предков было много башкиров и татар. Он тоже довольно долго изучал документы приехавших, потом поинтересовался:
– Вы оба пойдете на свидание с ним?
– Нет, – ответил Дронго, – один. Мой напарник останется здесь.
– Хорошо, – согласился Чилибухин. – Сейчас заключенного приведут в комнату для свидания. За столько лет к нему никто не приезжал. Он ведь гражданин Таджикистана, а оттуда сюда сложно добираться.
– Как он себя ведет?
– Идеально. Если бы все заключенные были такими… – мечтательно произнес подполковник. – Тихий, спокойный, слова лишнего не скажет. Целыми днями сидит в мастерской и делает табуретки. И еще очень набожный. Мы ему старый Коран нашли, так он пять раз в день молится. Мы сначала думали, что он притворяется, даже муллу пригласили, а он, оказывается, действительно молится. Вот такой набожный заключенный попался. Я уже рапорт подписал на досрочное освобождение. И вы не поверите, что он мне сказал, когда узнал про это. Говорит, напрасно, начальник, ты рапорт написал. Я должен весь свой срок отсидеть, это воля Аллаха. Ну, я ему популярно и объяснил, что после истечения двух третей заключения он имеет право на условно-досрочное освобождение, и небесные силы тут ни при чем. Но, думаю, он все равно остался при своем мнении.
– Он получает посылки или письма?
– Два письма за все время, и то в первые два года. И сам тоже отправил два письма, в свой Таджикистан. Больше ничего. Даже жалко его. У него ведь семья, судя по документам, жена, дети… Но они даже не вспоминают о нем. В последнее время он болеет; врачи даже подозревают онкологию, но он упрямо отказывается принимать лекарства. Чудак, думает, его могут вылечить молитвы… Вы идете?
– Да, – поднялся Дронго.
– Разговаривать с ним только по-русски, – предупредил Чилибухин. – Ничего не передавать, ничего не брать. У нас в колонии идеальный порядок, и нарушений никогда не бывает. Я хочу, чтобы все так и оставалось.
– Безусловно, – согласился Дронго. – Только насчет языка вы не правы, подполковник. Согласно Уголовно-процессуальному кодексу вашей страны любой подозреваемый, осужденный или заключенный имеет право общаться на своем родном языке, иметь перевод-чика и понимать, о чем его спрашивают. Если мы будем говорить на фарси, обещаю все перевести вам лично. У вас наверняка нет перевод-чиков- таджиков.
– Идите, – строго разрешил Чилибухин.
Дронго прошел два поста охраны, и его ввели в небольшое помещение. Он огляделся. Стол, два привинченных стула, решетка на окне, довольно сырое помещение. Дверь лязгнула, открылась, и дежурный, пропуская заключенного, громко сказал:
– Осужденный Бурхон Фархатов!
Фархатов вошел в комнату, чуть наклонившись. Дронго взглянул на него и нахмурился. Перед ним стоял изможденный страданиями старик, которому можно было дать все семьдесят. Редкие седые волосы, глубокие морщины, прорезавшие темное лицо, потухшие глаза. Фархатов поклонился в знак приветствия, даже не глядя на гостя, впервые за столько лет пришедшего его навестить. Ему было неинтересно смотреть на этого человека. Он прошел и сел на стул. Дронго вздохнул, чувствуя, что разговор будет нелегким.
– Ассалам аллейкум, Бурхон-ака, – начал он с традиционного приветствия.
Фархатов поднял глаза. На такое приветствие следовало отвечать.
– Ваалейкум ассалам, – пробормотал он.
– Я приехал издалека, чтобы поговорить с вами, уважаемый Бурхон-ака, – сказал Дронго.
У заключенного потухли глаза. Он снова опустил голову, равнодушно глядя перед собой.
– Вы меня слышите? – спросил Дронго.
– Да, – нехотя ответил Бурхон.
– Мне нужно с вами поговорить.
– Говорите.
«Пробить подобную стену равнодушия и отрешенности будет трудно», – подумал Дронго. Много лет назад, характеризуя его психотип, один из психоаналитиков написал, что будущий эксперт сможет при желании разговорить даже памятник, настолько коммуникабельным, внимательным и психологически устойчивым человеком он является. Теперь следовало вспомнить эту характеристику.
– Вы были осуждены за автомобильную аварию? – уточнил Дронго.
– Нет, за убийство, – ответил Фархатов, – за двойное убийство.
– Но это было случайное убийство, скорее несчастный случай.
– Нет. Не случайное. Я пошел против Аллаха, поддавшись Иблису, и Аллах покарал меня. Я не должен был этого делать.
Религиозная составляющая достаточно сильная, отметил Дронго, нужно попытаться взять его именно с этой стороны.
– Кто ты такой, чтобы толковать волю Аллаха? – неожиданно громко спросил он.
Фархатов вздрогнул. Взгляд снова стал осмысленным.
– Я знаю, – убежденно произнес он, – это Его воля и Его кара. Мы не можем ничего изменить.
– Но мы можем обратиться к Нему за прощением.
– Прощения не будет. Аллах уже покарал меня и будет наказывать все время – и в этой жизни, и в другой. – Он говорил по-русски с сильным акцентом, но достаточно неплохо – сказывались годы в колонии.
– Никто не смеет толковать волю Аллаха, – чуть тише проговорил Дронго на фарси.
Фархатов тяжело вздохнул. Впервые за столько лет он слышал родной язык.
– Ты говоришь на фарси? Кто ты такой? Откуда прибыл?
– Если не хочешь разговаривать со мной на русском, можешь говорить на фарси, – предложил Дронго.
– Судя по твоему акценту, ты не из Таджикистана, – сказал Фархатов. – Как тебя сюда пустили? Зачем ты ко мне пришел?
– Чтобы поговорить с тобой, – пояснил Дронго. – Я знаю, что произошло в Москве. Твой самосвал убил сразу двоих – женщину и мужчину, которые были в автомобиле. И ты правильно считаешь это большим грехом. У них остались дети, и они страдают. Расскажи мне все, как там было, может, тебе станет легче.
– Нет. Это мое наказание. Великий Аллах в своей милости сохранил мне жизнь, и я должен нести свое наказание до конца, – убежденно ответил Бурхон.
– Ты обязан рассказать мне все, что там случилось, – настаивал Дронго. – Я приехал сюда только поэтому. Приехал издалека.
– Зачем? Чтобы опять кого-то наказать? В этом двойном убийстве был виноват только я один. Я поддался жажде наживы, Иблис затуманил мой разум, сбил меня с праведного пути, и поэтому я оказался здесь. Никто больше не виноват.
Узнав о том, что Алла уехала, Пашков начал ей звонить и бросился следом за ней, вспомнил Дронго. Неужели он заранее знал, что там будет этот самосвал. А если знал…
– Другой мужчина, жена которого погибла, тоже был убит несколько дней назад, – продолжал Дронго. – И я хочу знать всю правду.
– Я не верю тебе, – выдохнул Бурхон. – Ты нарочно говоришь так, чтобы узнать у меня истину. Но истина умрет вместе со мной.
Дронго поднялся со стула, подошел к дверям и постучал.
– У меня к вам просьба, – сказал он надзирателю, – у заключенного в камере есть Коран. Такая небольшая потертая книга. Пусть ее нам принесут. Возможно, она завернута в чистое полотенце или в чистый носовой платок.
– Я должен доложить и получить разрешение, – ответил надзиратель.
– Зачем тебе мой Коран? – с некоторым беспокойством спросил Бурхон. – Чем он тебе может помочь?
