соцветием. Однако в этой истории, кажется, больше, чем в других, некоторые подробности и моменты только в отдаленной ретроспективе приобретают особое значение, осмысленно связываются между собой, и невозможно – если размышлять обо всем этом – трактовать их раздельно. Естественно, если бы не Желтокрылый, если бы не брентовские колокола и угрозы М-ского в наш адрес, если бы не арника горная, наше внимание не сосредоточилось бы на Вайзере настолько, что он пожелал это заметить, – я полагаю, все это время Вайзер ждал, как опытный охотник, момента, когда дичь теряет ориентацию, потому что ветер дует с тыла, а не в ноздри. Он просто изучал только ему известными способами нашу готовность.
Так или иначе, на следующий день мы не пошли через Буковую горку в Брентово. С самого утра перед лавкой Цирсона выстроилась длинная очередь жаждущих лимонада. Бутылки с лимонадом путешествовали из рук в руки, жена хозяина взвешивала яблоки и огурцы, а липучка, свисающая с магазинной лампы, напоминала мохнатую лапу паука. На дворе пани Короткова развешивала белье. Мы знали, что ее муж, работающий на верфи, вернется вечером пьяный в лоск, ибо сегодня день получки. Впрочем, как и наши отцы, большинство которых работали на верфи и в день получки тоже возвращались к своим женам пьяными, а наши матери так же, как пани Короткова, заламывали руки, устраивали скандалы и так же, как она, швыряли в лицо Господу Богу свои муки и несчастья. Солнечный жар, однако, убивал всякую охоту жить, пани Короткова с пустой корзиной пересекала двор, приговаривая, что такая погода ничего хорошего не сулит. Облезлый кот зализывал в тени каштана свои раны, и над всей округой разносился тошнотворный запах из колбасной фабрички, расположенной за лавкой Пирсона. Не чаще чем раз в час по булыжникам нашей улицы проезжала с грохотом какая-нибудь машина, поднимая облака медленно оседающей пыли. И вдруг мы увидели Вайзера с Элькой, выходящих из задней двери дома; они шли по рахитичному, выжженному солнцем палисаднику между рядами пожухлой фасоли, которая в то лето не доросла даже до середины жердей. Они шли, и Вайзер что-то говорил Эльке, а та смеялась. Мы толкнули Шимека в бок – пошли, мол, за ними, но Шимек удержал меня. «Подожди», – сказал он и побежал домой за французским биноклем, который его дед добыл под Верденом во время Первой войны. Не знаю, сохранился ли он у Шимека, но помню, что то был артиллерийский бинокль, с градуировкой в обоих окулярах, помню также, что был он для нас предметом вожделения и зависти, и, наверно, поэтому Шимек выносил его из дому крайне редко, только в исключительных случаях, как, например, год назад, когда с чердака нашего дома мы наблюдали пожар китайского сухогруза, завернувшего в Новый порт с партией хлопка.
Элька и Вайзер миновали трамвайные рельсы возле круга двенадцатого номера, направляясь улицей Пилотов к виадуку над железнодорожными путями, с которого попадали на платформу. На виадуке они остановились и некоторое время смотрели в сторону аэродрома. Пока нам не требовался бинокль, покоившийся в кожаном футляре, ибо те двое на виадуке были выше нас на два виража крутой в этом месте дороги. Мы стояли, скрытые забором бумажной фабрики, и видели, как Вайзер вынимает что-то из кармана и показывает Эльке, а она берет это в руки и внимательно разглядывает. Тень старых деревьев прятала нас надежно, и если что-нибудь в тот день было не так, как вылавливает это из прошлого моя память, то уж тень от больших кленов была совершенно точно. Клены, должно быть, росли в этом месте уже очень давно, и, когда сооружали деревянные склады фабрики, прилегающие к улице Пилотов, деревья не вырубили, а только оставили дыры в навесах. Итак, мы стояли в тени деревьев, вырастающих прямо из крыши, и Шимек начал проявлять нетерпение. «Что они там делают?» – спросил он и уже хотел достать бинокль, когда они двинулись в сторону аэродрома. Желто-голубая электричка пронеслась где-то под нами, а мы уже с виадука следили за Вайзером и Элькой, которые через дыру в заборе как раз пробирались на территорию аэродрома.
– Совсем не боятся охраны, – одобрительно сказал Шимек, вытаскивая из футляра бинокль. – А теперь посмотрим, чего они там ищут. – И он поднес к глазам темно-коричневые трубы.
Элька и Вайзер исчезли в густых зарослях дрока, кусты которого примыкали к взлетной полосе. Если я пишу «примыкали», то кто-нибудь может подумать, что этот дьявольски важный кустарник находился где-то на середине полосы или при одном из ее боковых ответвлений, предназначенных для выруливания. Так вот, это большая ошибка; от кустов дрока, в которых исчезли Элька и Вайзер, взлетная полоса только стартовала на южном конце аэродрома, убегая прямиком к морю в северном направлении.
– Куда они исчезли?! – нервничал Шимек. – Что за хреновина! Я вам говорю – они играют в доктора.
– Во что? – спросил я недоверчиво.
– В доктора, – повторил Шимек. – Он с нее снимает трусики и осматривает все, что нужно! Но где же они? – Опершись на чугунную балюстраду виадука, он крутил настройку бинокля, целясь в кусты дрока.
Справа от нас виден был как на ладони старый Вжещ в его темном, багрово-кирпичном колорите, с башнями костелов, слева, очень далеко, маячили очертания Оливы, а напротив тянулся аэродром с маленьким зданием аэропорта, ангарами и неподвижно висящим рукавом в цветную полоску. Дальше, там, где кончалась взлетная полоса, виднелась белая нитка пляжа, залив и суда, ожидающие на рейде.
– Куда они могли исчезнуть? – повторял Шимек. – Ведь они не выходили из кустов. – И передал мне, чуть помедлив, бинокль: расставался он с ним всегда неохотно и ненадолго. Когда черные риски делений запрыгали у меня в окулярах на фоне кустов дрока, я почувствовал себя французским офицером- артиллеристом, убитым под Верденом. И в тот момент, когда я подправил резкость, за нашей спиной со стороны холмов глухо зарокотал самолет. Заросли дрока, ближайшие к бетонной полосе, зашевелились, и только теперь я увидел их обоих, будто совсем рядом, – они держались за руки и нетерпеливо задирали головы, высматривая подлетающий «Ил». Но это не было игрой в доктора и пациента – они лежали навзничь с вытянутыми ногами, держась за руки, а свободной рукой каждый из них вцепился в корни дрока, которые в том месте были толстые и переплетенные. Самолет, снижаясь, миновал Буковую горку и приближался к виадуку и железнодорожным путям, а я нацелил бинокль на красное платье Эльки и ее голые колени, добившись наконец идеальной резкости: то, что я увидел через несколько секунд, когда огромный сверкающий фюзеляж самолета, казалось, вот-вот коснется брюхом зарослей дрока, я видел абсолютно четко. Машина уже в десяти, может, в пятнадцати метрах от земли; от зарослей дрока и от начала полосы ее отделяет расстояние брошенного камня. Элька приподнимает колени, и лицо ее искажает гримаса, кажется, будто она кричит от страха, рот у нее открыт. У Вайзера рот тоже открыт, но не искривлен, и он не поднимает колени. Кусты дрока, словно подкошенные, ложатся от воздушной волны, Элька, не отрываясь от земли, поднимает колени еще выше, а с ними и бедра, и видно, как ее красное платье, задранное воздушной волной, открывает черную точку между ногами. Но это вовсе не трусики, вовсе не белье, это черное, слегка приподнятое к небу, выглянувшее из-под красного платьица благодаря ревущему самолету нечто – удивительно мягкое, волнистое и трогательное; это нечто, совпадающее с нулевым делением артиллерийской шкалы в окуляре французского бинокля из-под Вердена, этот феномен, напоминающий треугольник, быстро исчезает в складках красного платьица, опадающего на бедра и колени Эльки, как только шасси огромного «Ила» касается бетонной полосы в десяти или пятнадцати метрах за ними. И на этом, собственно, все заканчивается, оба вскакивают и мчатся к ограде, чтобы успеть скрыться от часового с винтовкой. Шимек вырывает у меня бинокль и, приложив его к глазам, кричит: «Видишь, они все же играли в доктора, их самолет спугнул!» Но я знал уже тогда, что это было не то, чего хотелось бы Шимеку. Все время, пока самолет приближался, рука Вайзера оставалась на месте, это не она задрала красное платье Эльки. Да, уже тогда я знал, что Элька с помощью Вайзера позволяет самолетам вести странные и возбуждающие игры. И не знаю, что меня удивило больше: то, что серебристый «Ил-14» задирал красное платьице Эльки, или то, что между ног у нее было то черное треугольное нечто, такое же, как у моей матери или у старшей сестры Петра, о чем трудно не знать, когда в доме по одной ванной на этаж.
К вечеру жара немного спала, и через открытые окна квартир долетали отголоски домашних скандалов. Возвращались последние недопившие, на обратной дороге заглянувшие еще и в бар «Лилипут», расположенный напротив евангелистской часовни, в которой собирались открыть новое кино. Евангелистская община в нашем районе состояла из истинно верующих, но их количество таяло из года в год, и они не смогли сохранить свой храм. Преимущественно то были пожилые гданьчане, которых пришлый народ называл немцами, что не всегда соответствовало истине. Пани Короткова кричала на своего мужа: «Ты, паразит, дрянь, дерьмо», из радиоприемника неслись звуки задорного оберека,[4] а все мальчишки уже знали от Шимека, что Вайзер ходит с Элькой на аэродром, чтобы ее
