Рассказы

близких в живых уже нет. Друзья — далече. Приходит ночь, и черная птица начинает клевать мою душу, каждый удар клювом — упрек, обвинение, злой вопрос, на который нет ответа: почему ты такой, какой ты есть? Но я жил и любил в моих книгах, в моих героях. Да, герр кельнер, в этом — тайна моей поэзии. В моих героях, в моих стихах запечатлелась та жизнь, на которую сам я был не способен. Так или примерно так Готфрид Келлер охотно высказался бы, обращаясь к герру кельнеру. Однако сделать это он не успел. Со всех сторон их обступали люди: они появились в оконных проемах, свешивались с балконов, теснились в дверях, спешили выйти с веранды на террасу и через секунду-другую заполонили ее.

«Ура-а-а!» — крикнул кто-то, его возглас сразу подхватили, из нижнего сада в небо с шипеньем взвились ракеты, а красные розы дам, бокалы кавалеров, факелы пажей — «Ура! Ура! Ура!» — начали раз за разом взмывать над их головами. Келлер устало улыбался. Ему придется поблагодарить этих людей. Но как, как произнести речь, если язык еле ворочается? Он порядком выпил, его будет пошатывать, вместо речи получится жалкий лепет. О ты, превратный, двуликий мир: самый торжественный момент в его жизни обернется самым постыдным…

И тут вдруг раздались звуки, подобные рокоту волн и шуму ветра. Запели все, у кого был голос, — повара и гости, горничные и пожарные, скрипачи еврейского ансамбля, гармонисты из окрестных селений, администратор отеля и портье, священник, министранты, студенты, пастухи, гимнасты и, перекрывая своим могучим контральто все инструменты и весь хор, настоящая глыба из уложенных вокруг головы кос, уст и бюста…

«Фройляйн фон Браузеветтер, певица из Кёнигсберга, исполнительница женских партий в операх Вагнера», — гордо возгласил метрдотель.

Келлер кивнул. Подле него свисала длинная рука, он взялся за нее, и тогда, покинув террасу, они вместе полетели в ночь — поэт и господин Венделин, который теперь был птицей, большой птицей-тоской. Они поднялись высоко, над Альпами и даже над звездами. Звезды мерцали далеко внизу, под ними, как осколки разбившейся бутылки. Келлер смеялся и долго махал свободной рукой террасе, которая, кружась, постепенно скрывалась в мглистых просторах Вселенной. Там, внизу, люди пели его «Вечернюю песню», пели от души и с благоговением.

Глаз моих окошки распахнуть,
Солнца свет легко в себя вдохнуть,
Мир зовет нас, освещая путь,
Скоро предстоит нам отдохнуть.

На закате так прекрасна высь,
Блеску звезд, душа моя, дивись!
Свет небесный, ты не поскупись,
Лейся в окна глаз моих, струись![12]

На другой день, 19 июля 1889 года, в гранд-отель «Зонненберг» в несметном количестве стали поступать поздравления. Депеши и телеграммы от студенческих корпораций Швейцарии и Германии, различных обществ и объединений, правительства, поклонниц и поклонников… «Этот ужасный день рождения, — напишет Готфрид Келлер чуть позже, — таил в себе какую-то угрозу».

Он умер в своей цюрихской квартире менее чем через год — за четыре дня до следующего дня рождения.

Человек, что око, и Хёрнлиман

Мое имя (Фрунц) лишено какого-либо значения. Я — секретариус, id est [13]человек подневольный, вышколенный для безошибочного письма под диктовку. И если я берусь за перо по своей воле, то лишь потому, что мне суждено было сопровождать осенью 1797 года знаменитого поэта господина фон Гёте в его путешествии по нашей стране — от Шафхаузена до высей Швицер-Гаккена. Там, наверху — да будет это предано огласке уже сейчас, — вечером 29 сентября, в День святого Михаила, произошло событие поистине неслыханное. А посему полагаю вполне уместным поведать потомкам Иоганна Вольфганга Гёте о том, что мне, писарю Фрунцу, довелось наблюдать осенним вечером с одного из уступов этого горного массива: господин фон Гёте поднялся, подобно солнцу, над горизонтом всего того, что человек успел пережить, постигнуть и сотворить за долгие века своего существования. Не станем, однако, забегать вперед. Отправимся сначала в Шафхаузен.

Достохвальный консорциум господ Майера, Хорнера и Эшера выслал меня навстречу поэту к государственной границе. От имени консорциума — так гласило задание — мне надлежало предложить великому человеку свои услуги, будь то в качестве секретариуса иль квартирьера; и господин фон Гёте, бросив взгляд на рекомендательное письмо, принял предложение немым кивком головы. С той минуты, став его помощником и подручным, я следовал за ним как тень.

В Шафхаузене мы остановились в гостинице «Корона». За табльдотом сидели большей частью французские эмигранты — графини, служители церкви, офицеры из рядов аристократической оппозиции, — и, как мне вскоре показалось, поэт не отличался от этого общества ни внешним видом, ни манерой держать себя, ни тем более своей речью. Заметил, что взгляд у швейцарцев, особенно у цюрихцев, какой-то застылый, — записал я (17 сентября, вечером) по его указанию, чтобы он мог потом занести это в свой дневник.

На другой день, спозаранку, в половине седьмого, мы отправились к Рейнскому водопаду и наблюдали со скалы из потемневшего от времени известняка, как с большой высоты низвергаются огромные массы воды. Вода — зеленого цвета, — кричал господин фон Гёте мне в правое ухо, и было, разумеется, нелегко среди шума и грохота делать записи совсем без огрехов. Быстрые волны. Хлопья. Пена в падении. Пена внизу — в котловине. Между гребнями волн — ровные струи зеленого цвета, у самих гребней нежно-пурпурный оттенок. Из котловины вода сбегает пенистыми волнами, они бьются о берега, ниже по течению река успокаивается, и вода вновь обретает зеленый цвет.

Мы вышли из легкого облака тумана, уже пронизанного лучами солнца, встали на сходни с перильцами, господин фон Гёте попросил дать ему полотенце, насухо вытер виски и, показывая пальцем на мою влажную записную книжку, заметил: В человеке заложено мощное стремление находить слова для всего, что мы видим вокруг.

Можно ли выразиться яснее? Гёте умел наблюдать, он был всевидцем. Поэтому ему претил застылый взгляд швейцарца, в особенности цюрихца, и в отличие от нас, простых смертных, способных составить себе лишь общее впечатление от Рейнского водопада, поэт смог самым тщательным образом разглядеть и описать не только каждую волну, но и игру красок на ней.

19 сентября мы прибыли в карете из Шафхаузена в Штефу, где господин фон Гёте оставался до утра 28 сентября, пользуясь гостеприимством консорциума. Господа обсуждали события во Франции и подолгу с удовольствием рассматривали гравюры Майера. В утренние часы мне были продиктованы несколько статей, одна элегия, одна пастораль, а также большое, очень теплое письмо к Шиллеру. Не без гордости позволю себе заметить, что моей работой великий человек остался доволен. Такие вопросы, как Записал ли он это? или Поспевает ли он? ему приходилось вплетать между фразами редко, и если мне удавалось с усердной поспешностью извлечь из дорожного архива связку нужных бумаг, то уже казалось, что лишь волосок отделяет могучую голову пиита от одобрительного кивка. В канун того дня, когда мы должны были двинуться дальше, он, как бы ненароком, спросил: Фрунц, у него хорошие башмаки?

Не решаясь выйти из почтительного поклона, я вытянул ногу слегка вперед, однако господин фон