робкий с женою, взорвался, отбросил плохо очиненное или уже задравшееся перо:
— Вот и примется стругать, вот и примется стругать!.. И ведь экая дура: мужа стружет! А нет чтобы перьев мужу настругати!.. Эх, добро было Нестеру-летописцу: зане монах был, неженатый… никто его не стругал!..
Посадник Михаила, услыхав звон колокола и смятенье в народе, выехал верхом в сопровождении одного лишь слуги усовестить и уговорить восставших. Но его не стали слушать, сразу сорвали с седла и принялись бить. Слуга ускакал.
— Побейте его, побейте!.. — кричали вокруг растерявшегося, ошеломленного старца. — Переветник!.. Изменник!
Были и такие, которых ужаснуло это святотатство — поднять руку на человека, в коем веками воплощались для каждого новгородца и честь, и воля, и власть, и могущество великого города.
— Не убивайте!.. Что вы, братья? — кричали эти. — Посадника?! Разве можно?! Давайте пощадим старика!
— Хватит с него и посадництво снять!.. Пошто его убивать? — старой!
Но их отшибли — тех, кто кинулся выручать старца.
— Какой он нам посадник? — грозно заорали те, кто волок старика на Большой мост. — Кто его ставил? Топить его всем Великим Новгородом! Изменник!..
И в продымленном свете факелов, метавшихся на сыром ветру, толпище, валившее к Большому мосту, к Волхову, ринулось с горы, что перед челом кремля, — прямо туда, вниз, где хлестался и взбеливал барашками уже тяжелый от стужи, словно бы ртутью текущий, Волхов.
С посадника сбили шапку. Седые волосы трепал ветер. Его били в лицо. Он плохо видел сквозь кровавую пелену, застилавшую глаза, да и плохо уж соображал, что с ним и куда его волокут.
— Ох, братцы, куда меня ведут? — спрашивал он, словно бы выискивая кого-то в толпе.
Ответом ему был грубый, торжествующий голос:
— Куда? До батюшки Волхова: личико обмыть тебе белобоярское — ишь искровенился как!..
Жалевшие его и хотевшие как-нибудь спасти, советовали ему:
— Кайся, старик, кричи: «Виновен богу и Великому Новгороду!..»
Михаила Степанович гордо поднял голову:
— Нет! Не знаю за собой вины никоторой!..
Кем-то пущенный камень величиною с кулак ударился в его большое возлысое чело. Посадник был убит…
Толпа охнула, и стали разбегаться: кто в гору, а кто — вдоль берега.
А на берегу Волхова, озаряемый факелами, уже близ самого въезда на мост, показался исполинского роста всадник. Сверкал от пламени его шлем, реял красный плащ…
Это был Невский.
Беспощадно расправился с мятежом князь Александр. Он решил карать без милости. Целый месяц держался в городе со своею дружиною и с теми, кто привалил к нему, Александр- Милонег Рогович. Было время, что и не знал народ, за кем суждено остаться Новгороду: или за князем, или за гончаром? Бояре, купцы да и всякий зажиточный устали уже перевозиться со своим скарбом то на одну, то на другую сторону Волхова да хоронить свое рухлишко то при одной церкви, то при другой!
А отчаявшийся в спасенье и уж решивший, видно, что семь бед — один ответ, черный люд новгородский, пошедший за гончаром, кинулся на бояр, на купцов богатых, чтобы хоть напоследок усладить свою душу страхом и трепетом вековечных своих врагов и хоть перед смертью неминучей, а наступить им на горло.
— Пускай знают вдругорядь! Горлоеды! Бояре, купцы… только то и знают, что гортань свой услаждать!.. Трудимся на их!.. Потом нашим жиреют!..
И, чуя неизбежность скорой княжой расправы, новгородцы подбадривали друг друга:
— Один за одного умереть. Не надо нам князя никакого!.. У нас лен — князь.
— Пускай казнит, вешает: Адам привычен к бедам!..
— А мы татарам не данники!
— Головою своею повалим за Великий Новгород!..
— Зажигайте дворы боярски!..
И зажигали. Но худо горело: осень поздняя, дождь, снег, мокреть — тес намокнул. Да и в богатых домах было чем заливать: из Волхова трубами деревянными, а где и свинцовыми, вода проведена чуть не в каждый боярский дом!.. Да и Александр-гончар сам пресекал поджоги. Двоих, кого с кресалом да с кремешком захватили под сенками, тут же на воротах и повесили. А все же таки успели — пожгли некоторых. Ну, да ведь это что?! Не видать, где и сожжено. Ведь двенадцать тысяч дворов в Великом Новгороде!.. Зато крови столько пролилось, что хватило бы и не такой пожар затушить!..
«От грозы тоя страшныя, от восстания людского, — так записывал в свою летопись пономарь, — вострясеся град весь, и нападе страх на обе стороны: на Торговую, а и на нашу. И от сей от лютой брани, и усобного губительства начаша и бояре, и купцы, и житьи люди животы свои носити в церкви. Ох, ох, не пользует, видно, имущество в дни ярости… Плакала богородица вечорась у нас, здеся, в нашей церкви, у Святого Иакова в Неревском конце!..»
В городе начался голод: кадь ржи — сорок гривен, кадушка овса — пять гривен! Невский пресек пути. Низовской хлеб не шел. Торговля упала. Чужестранный гость — немчин, готянин, литвин спешили утянуть ноги. Оба двора торговых — и Немецкий и Готский, — каждый во главе с ольдерманом своим, всячески вооруженные, затворились за крепким острожным тыном, обставились кнехтами — сторожами, спускали на ночь лютых огромных собак, не кормя их…
Александр Ярославич и от себя тоже выставил им охрану — и на Ярославлем дворе, и вдоль берега: не учинили бы обиды купцу-зарубежнику, — греха тогда и сраму не оберешься!
Донесенья из-за границы поступали тревожные. Уж далеко пронеслась и в западные страны лихая весть, что Новгород отложился, князь великий Владимирский, Александр, не может, дескать, пробиться в город, сидит на Городище, а вотвот и оттуда выбьют! Князя Василья восставшие добыли-де из поруба — убежал от отца в Псков. Бурграфа новгородского, Михаилу, сами же новгородцы убили. Сеньор епископ новгородский бежал. Такие толки шли среди рыцарей. Невскому стало известно, что магистр рижски» копит силы и в Юрьеве, в Мемельбурге, и в Амботене, и в Добине…
Татар Невский едва спас. Ордынские послы хотя и трясясь от страха, а все ж таки визжали и ярились на князя, грозили смертью. Александр выслушал их и спокойно сказал:
— Чернь мятется!.. Я в том не виновен!
Он вывел их на сени и дал им глянуть. Возвратясь с ними, устрашенными, в комнаты, сказал:
— На вас, князья, уповаю: на ваше предстательство перед ханом!
На это послы ордынские, приободрясь, отвечали надменно и многозначительно:
— Голоса черни никогда не досягают ушей нашего хана! Он велит ячмень посеять на том месте, где был Новгород!.. Поспеши карою сам, — тогда, быть может, гнев Берке будет и не столь всепоедающим.
— Останьтесь! — возразил Александр. — Увидите сами, покрыты ли будут от меня милостью мятежники!
Однако послы предпочли уехать. Александр богато одарил их. Еще более щедрые подарки, с письмом, объяснявшим все, что произошло, отправил он хану Берке и верховной супруге его Тахтагань-хатуни, его любимым женам — и Джидже-хатуни и Кехар-хатуни.
Андрей-дворский вывез ночью послов из города, вместе с женами их, под прикрытием дружины.
Рогович, теряя улицу за улицей, стягивал свои последние силы в Гончарский конец. Эти стояли за него крепко! Он все еще ждал, что мужики окрестных селений и погостов подымутся и пришлют ему помощь. Он рассылал дружинников своих и клевретов далече от Новгорода, чуть не до Волока и до Торжка. Сулил деревенским неслыханные льготы! «Братья! Помогайте нам на князя и на злодеев!..» Ответ был нерадостный:
— А!.. как тесно стало вам, господа новгородцы, тогда и мы у вас людьми стали!.. Нет! Нам с вами — врозь: у нас — сапоги лычные, а у вас — хозовые. Вы — люди городские, вольные, а мы — тягари, земледельцы!..
…И наконец, настал неизбежный день: вождь восстания, израненный, в разодранном полушубке, однако