Олены, девушки по временам вытирали пыль.
Однажды — это было еще невдолге вслед за смертью Анны — Дубравка, во время обычного расставанья с отцом, спросила его:
— А в маминой комнате, тату, никто не будет жить?
— Нет, никто, — отвечал Даниил. — Вот ты подрастешь — будешь жить там…
И тогда же Дубравка испросила у него разрешенье взять ключ от комнат матери к себе.
— Буду приходить к маме, — сказала она, — буду сидеть там у нее…
Она так и сделала.
Часами сидела она там — или читая что-нибудь, или смотрясь в большое венецианское зеркало покойной княгини, или — чаще всего — без конца перебирала и рассматривала там взятые из рабочего столика и из большой шкатулки черного дерева начатые и не оконченные покойной матерью рукоделья.
Она считала эти комнаты мамиными и своими…
Поэтому ей стало не по себе, когда совсем недавно отец, отпуская ее, вдруг спросил:
— Дубравка, а помнишь, я тебе ключ отдал… от маминой комнаты… где он у тебя?
Ключ, как всегда, был при княжне, на ее нарядном сафьяновом пояске, под шелковым плащиком, в кожаном, расшитом узором кошельке.
— Так вот, дай мне его, — сказал отец, протянув руку за ключом, — понадобится скоро. Время такое… придут мастеры во дворец… Надо захватить лето… Дворский Андрей просил…
Дубравка отдала ключ, но при этом жалобно попросила, чтобы в комнатах матери по-прежнему ничего не трогали.
— Хорошо, хорошо… — как-то смутно и словно бы торопясь расстаться с нею, ответил отец и — впервые в жизни, — говоря с дочерью, не посмотрел ей в лицо.
…В жаркий полдень, упершись локотками в тахту и лежа на животе, Дубравка полувслух читала у себя в комнате большую, прислоненную к тугой бархатной подушке книгу — о подвигах Девгения и о прекрасной Стратиговне.
Братья, все до единого, зачитывались этой повестью, да и дядя Василько тоже.
В легком белом платьице, коротком и очень простом, словно хитон, в белых кожаных туфельках без каблучков и в носочках, время от времени поматывая голыми ногами в воздухе, княжна Дубравка читала нараспев:
— «Бысть же Девгениев конь бел, яко голубь. Грива же у него плетена драгим камением. И среди камения — звонцы златы. И — о умножении звонцов, и от камений драгих, — велелюбезный глас исходяше. Конь же его бысть борз и горазд играти; а юноша храбр бысть и хитр на нем сидети, и то видя, все людие чудишася, како фарь под ним скакаше, а Девгений вельми на нем крепко сидяше и всячески оружием играше и храбро скакаше…»
Дубравка перестала читать и принялась думать, каков собою был этот Девгений Акрит и какова собою была прекрасная дочь Стратига.
Теперь ей понятно стало, почему Мстислав так неотступно приставал к ней (и даже обозвал дурой), требуя, чтобы она прочла эту книгу. Вот что написано про этого Девгения: однажды в лесу догнал он огромную медведицу, схватил ее и согнул так, что «все еже бе во чреве ея, выде из нея борзо; и мертва бысть в руках его».
И медведю челюсти разодрал. И лося схватил за задние ноги и разодрал же. И четырехглавого змия рассек на части!.. А послушать бы, как Девгений этот играл на златострунных гуслях, сидя на белом драганте своем и разъезжая под самыми окнами прекрасной Стратиговны!..
Да ведь и он был не хуже ее. Лицо — снега белее, румянец — как маков цвет, волосы — как золото, и очи — как чаши синего вина, — так что и «пристрашно» было глядеть на него…
И тотчас подумалось:
«Вот такой же, наверно, и Ярославич тот, Александр, про которого отец рассказывал!.. А который бы из них одолел — Девгений или Александр?»
Дубравка принялась читать дальше. Уже и впрямь трудно было оторваться.
Вот целые три часа, бросив гордый вызов и самому царю Стратигу, и витязям его, и целому войску, разъезжает он перед окнами царевны, ожидая поединка. Никто не отваживается. Все струсили.
Тогда зовет Девгений громко свою Стратиговну, и царевна выбегает во двор, и подбегает к витязю, и протягивает руки. А он схватил ее и «восхити на седло», сказано, и «нача велелюбезно целовати…»
Зачитавшись, она и не услышала, как вошел отец.
Он безмолвно стоял над нею и улыбался, сразу узнав книгу, которую она читала.
Наконец, собираясь перелистнуть тяжелую пергаментную страницу, она увидала отца, обрадовалась и кинулась к нему на шею.
Поцеловав ее, Даниил присел возле нее на тахту, посмотрел в книгу.
— Что, — спросил он ее, — хорошая книжка?
Почему-то смутясь, но искренне и восхищенно, она ответила, что очень хорошая.
Тогда он спросил у нее, лучше ли «Девгений», чем повесть об Александре Македонском.
На этот вопрос Дубравка ответила с нескрываемым пренебрежением к «Александрии»:
— Там все неправда про Александра Македонского.
— Ну почему ж так? — мягко возразил Даниил. — Правда, много басен приложено невероятных… Но многое и почерпнуть можно…
Она промолчала.
Почему-то на этот раз разговор их завязывался трудно. Мысли отца явно были устремлены на что-то другое, и раза два даже он ответил ей невпопад.
Тогда она, как многократно и прежде бывало, попросила его:
— Отец, миленький, расскажи мне еще что-нибудь про Ярославича!..
Он встал. Прошелся по комнате. Подошел к большому открытому окну, которого рама была высоко вдвинута вверх, и долго стоял так перед ним.
У Дубравки почему-то заколотилось сердце. Она обеспокоенно привстала, потом оправила платьице и села.
Даниил, возвратясь, подошел к ней, остановился перед нею и глянул.
Это был не отец — это был государь!.. Дубравка поспешно встала.
Он еще несколько мгновений смотрел на нее безмолвно. Затем что-то умягчающее как бы овеяло строгое лицо, и, голосом не столь суровым, какой приготовилась она услышать, отец медленно произнес:
— А знаешь, Дубравка… мы решили отдать тебя замуж…
Дубравка вся вспыхнула. У нее и мысли вдруг рассыпались, и речь отнялась. Она только чувствовала, бедняжка, как покачивает ее от страшных ударов сердца…
Она стояла, опустив руки и наклонив голову.
— …Замуж. За Ярославича! — добавил отец.
И от этого последнего слова будто облако подхватило ее и понесло, и золотой и солнечный звон хлынул ей в душу, и все запело у нее внутри…
— За Ярославича… Андрея, — закончил отец.
Он стоял не так близко от нее, а потому и не успел поддержать, да и упала она вдруг, словно серпом срезанная.
…И долго после того, много лет спустя, слышал он в душе своей этот сухой, костный звук затылка, ударившегося об пол!..
Княжна тяжело и долго болела. Долгое время врач Прокопий ничего определенного не мог ответить на горестные и непрестанные вопросы князя. Прокопия самого ставила в тупик эта странная и длительная болезнь, в основе которой как будто даже и не было никаких телесных повреждений.
Снова, как в годы ученичества в высшей медицинской школе Константинополя, перерыты были им весь Гиппократ и Гален. Наконец мысль о нервной горячке, седалищем которой является только душа, стала все более и более укрепляться у прославленного некогда диагностика и врача императоров.
Он так и сказал об этом Даниилу.
