их за собой к знамени.
И не стерпел венгерский вождь именитый — «тот древле прегордый угрин Филя».
— Лоу!.. Лоу!.. (Лошадь!.. Лошадь!..) — закричал барон вне себя, хотя и сидел уж на лошади.
И доселе не знают, требовал он запасного, поводного коня или же помутился в тот миг его рассудок от ужаса.
Вонзил он шпоры в золотистого благородного скакуна, ударил плетью и поскакал.
А и недалеко ушел!
Даниил же дорвался до королевской хоругви, привстал в стременах и яростно разодрал на полы тяжелое шелковое полотнище — вплоть до золотой короны Стефана.
…Привели Фильния.
Сумрачно, угрюмо выступал венгерский полководец. Подойдя к Даниилу, сидевшему на коне, он все еще властным и высокомерным движеньем отстранил от себя двоих русских ратников, что придерживали его.
— Герцог Даниэль! — медленно проговорил он. — Марс непостоянен. Я — твой пленник!
Даниил дышал гневно и тяжело.
— Ты хочешь пленник именоваться! — сурово ответил он. — Но у меня с вами войны не было! Ты пленник хочешь именоваться! — возвышая голос, продолжал он. — А пошто села наши пожег и жителя и земледельца побил? Отмолви!
Фильний молчал.
— Яко пленник хочешь быти? — повторил грозный свой допрос Даниил. — А пошто воеводу моего Михаилу убил, когда в плен его ранена взял? Ты видел: на нем трои цепи были золотые, — то я на него своей рукой возложил: за его ратоборство и доблесть. И ты содрать их посмел!.. А ныне что мне отмолвишь про то?
Барон молчал.
— И нечего тобе отмолвити! — заключил князь. — Нет! Не пленником тебя, а тело твое псам на расхытанье!
Фильния увели…
Угрюмыми толпами вели пленных венгров. Гнали табуны захваченных трепетнокровных коней. Сносили и складывали в кучи оружие и доспехи. Пылал и клубился черным дымом осадный город вкруг Ярослава. Далеко разносился звон колоколов. И до самой полуночи не умолкал над побоищем переклич: подымали раненых, отыскивали своих убитых, ибо многие тогда явили великое мужество и не побежали брат от брата, но стали твердо, прияв победный конец, оставя по себе память и последнему веку!
В Дороговске, на отлогой и обширной поляне за дубовым теремом князя, пировала дружина и наихрабрейшие ополченцы.
Торжествовали победу. Здравили князя.
Лучшие вина в замшелых бочках, и мед, и узвар из всевозможных плодов, и янтарное сусло в корчагах видны были там и сям под деревьями.
Упившихся относили бережно — на попонах — в прохладу, где булькал студеный гремучий ручей. Но и эти еще усиливались подняться и кликнуть, как только достигало их слуха, что князь опять сошел в сад с балкона и проходит между столами, а вслед ему гремит и несется:
— Здрав, здрав буди, княже, во веки веков!..
— Куме, а и любит нас Данило Романович! — говорил один седоусый волынский ополченец другому, столь же изнемогшему над грудой вареников с вишнею, залитых сметаною, и комдумцов с мясом. — Ты погляди: на столе-то — на сто лет!
— А и мы князя любим! — отвечал другой. — И ведь что он есть за человек! И рука-то у него смеется, и нога смеется! И всему народу радостен!.. Куме, напьемся! — растроганно и умиленно заключил он, стряхивая слезу, и поднялся на нетвердых ногах с чарой в руке, обнимая и обливая кума.
Никто уже и смотреть не хотел на яства; только пили вино да еще вкушали — медлительно и лениво — от груды плодов, до которой дотягивалась рука.
Большие кисти крупного, пропускающего сквозь себя свет винограда; сизым туском тронутые сочные сливы; бокастые, оплывающие на пальцах груши в переизбытке отягощали столы.
— А что, Андреюшко Иваныч, — обратился к дворскому князь, и доволен и светел хозяйской, господарской радостью, — думаю, тебе полегче было с мадьярами управиться! А?
— И не говори, князь! — шуткой на шутку ответствовал дворский, отирая большим красным платком струившийся с лица пот.
— И как ты успеть мог — дивлюсь!
— А на то я у тебя, княже, и швец, и жнец, и в дуду игрец! — отвечал Андрей-дворский. И затем — на ухо князю: — С трех сел женщин просить пришлося стряпати и пешти!
Всякий раз, окружая, воины и самого князя неволили пить с ними. Даниил смеялся.
— Что вы, братья! — увещевал он обступавшую его ватагу. — Вы пируйте себе во здравие. А с меня уже довольно. Да мне уже и не велено более.
Воины вскипали.
— Как так? — кричали они. — Кто смеет тебе, князю пресветлу, не велеть?
Даниил же, затаивая улыбку, отвечал:
— Князю, други мои, подобает по заповеди святых отец пити. А отцы святые узаконили православным по три чаши токмо и не боле того!
И, не зная, что отмолвить на это, воины отпускали его и долго стояли молча, смотря ему вслед, любуясь им и многодумно помавая головами друг другу.
Но в одном где-то месте дюжие руки ухватили-таки Даниила — качнуть, и уже тут понял князь, что никакое слово его не властно.
Услыша грозно-радостный рев и догадавшись, что это означает, выбежала, встревоженная, на балкон Анна Мстиславовна, в малиновом, с широкими рукавами, летнике, в белоснежной легковейной тканке, наспех кинутой поверх дивных черных волос, и глянула вниз, отыскивая очами дворского.
А Андрей-дворский стоял уже поблизости, возле дерева, и знаками показывал ей, что нечего, мол, страшиться.
Воины же бережно поставили своего князя на землю, а потом сызнова взняли его на большой на червленый и сердцеобразный щит, по обычаю древнерусскому, и над головами своими понесли его во дворец.
И от них не укрылась тревога Анны Мстиславовны.
— Княгиня-свет, матынька наша! — проговорили воины, взнеся Даниила к ней, во второй ярус дворца. — Ты никогда не страшися, оже[12] князь твой — на наших руках! Лелеемо твоего князя и пуще своих голов храним!
На лестнице затих шум тяжелых шагов, и, прежде чем успела опомниться Анна, Даниил, зардевшийся, светлый, каким она его уже давно не видала, подхватил ее, подбросил чуть не под самый потолок, слабо вскрикнувшую, и принял легко и мощно, и вновь, и вновь подбросил.
— Даниль… хватит уже… милый… — успевала только вымолвить Анна.
— А как же — тебя-то, княгиня моя милая, орлица моя? — отвечал, улыбаясь, Даниил, ставя ее на ковер.
И, не выпуская ее, сел с нею в кресло.
И чуть слышно провеял возле уха его шепот Анны:
— Лада мой… Милый мой, милейкий…
— Половчаночка моя… скуластенькая…
— Даниль! — будто бы сурово вдруг прикрикнула на него Анна и спрыгнула с его колен и погрозила ему пальцем. Полукружия тонких ее бровей слегка дрогнули в притворном гневе. — Почему я половчанка? — строго спросила она. Гордо откинув голову, принялась было считать: — И отец мой — Мстисляб, — сказала она и пригнула мизинец, — и дед мой — Мстисляб, — и княгиня пригнула второй палец.
Но в то время, как дотронулась третьего, Даниил с половецким произношеньем лукаво переспросил:
— Мстисляб?
