пошла.
— Сердишься?
— Нет. Зачем тебе туда? Там ведь — ничего. Понимаешь?
— Да.
— Оболочка. Тело. А я — вот непонятно где, но вроде и рядом с вами.
Знаешь, когда я осознал это свое новое состояние и понял, что могу как-то управлять собой, я первым делом пришел к тебе. Ты гуляла по бульварам в своем голубом пальто, том, которое мы купили в Париже. И вид у тебя был такой потерянный, словно ты забыла дорогу домой.
— А ты ее нашел…
— Да, я захотел посмотреть, как ты живешь. Откуда ты знаешь, чукча? Ты что, почувствовала что-то? Ну, говори быстро, о чем думаешь?
— О Париже — Вот мило! Я ей душу выворачиваю, а…
— А на кровати моей ты зачем валялся?
— Слушай, ты не можешь этого знать. Я же не оставляю следов. Теперь я такой, бесследный….
— Бестелесный — Ну, пусть так. Тогда откуда ты знаешь про кровать?
— Я и про подушку знаю — Ты — ведьма? Я знаю, ты решила наказать меня, и продала душу дьяволу, как доктор Фауст.
— Доктор Фауст хотел любви, а не наказания. И не поминай дьявола, тем более теперь…
— Да, теперь… Ты думаешь, это все существует?
— Что — это?
— Ну, ад, рай… Геенна огненная…
— Господи, да откуда же мне знать, это ведь ты… там — Нет, я пока еще здесь и мне… страшно. Правда, страшно…
— Не думай об этом — Пытаюсь. Но все-таки, откуда ты знаешь про подушку? Я обнял ее, она тобой пахла, слышишь ты, чукча?
— Слышу. Мне сон приснился. Что ты спишь на моей подушке. — я почему-то решаю солгать, но он верит сразу и успокаивается — Понятно. А я снам не верил никогда. Да и много, чему не верил…
— Гор?
— Да?
— Почему ты бросил меня?
— Это долго объяснить… И трудно. Особенно теперь. Но я даю тебе слово, мое слово, надеюсь, ты еще помнишь, что это такое?
— Помню.
— Ну, так вот. Я соберусь с силами, и попробую все объяснить тебе. Мне самому очень нужно, чтобы ты поняла. Только не сейчас. Сейчас мне пора, и я уйду. Но еще не насовсем, это я точно знаю.
— Ты вернешься?
— Да. Скоро. Возможно, завтра. Я дам тебе знать, только жди, пожалуйста, жди меня. Обещаешь?
— Да.
— Опять ревешь?
— Да — Не реви. Сказал же — вернусь. И вот еще что, завтра сходи, пожалуйста, на кладбище. Только не с утра. С утра потащится вся эта камарилья похмеляться после поминок. А ты с утра сходи лучше в церковь, только не туда, не к Николе, они там сегодня устроили такой шабаш — только храм опоганили, басурмане. Там у тебя возле дома есть церквушка, не помню, как называется, где-то прямо под окнами в переулке. Вот туда и сходи, и поставь свечу, как полагается за новопреставленного раба Божьего Егора, и поминание закажи. Знаешь, записочки такие пишут, я много раз видел. А на кладбище иди ближе к вечеру. Сделаешь?
— Зачем? На кладбище — зачем?
— Не знаю. Просто, чувствую, что так надо. Ты не удивляйся, я может, буду говорить странные вещи, и просьбы у меня могут быть странные, просто я сам много еще не понял, из того, что со мной происходит. Но вот одно я понял сразу. Сразу же, как очнулся в этом состоянии. Знаешь, что?
— Что?
— Что мне ничего не нужно больше в этом мире, и в том, в котором я оказался, и никто не нужен. Кроме тебя… Без тебя, я не смогу. Понимаешь?
Только не говори: ведь мог же!
— Ведь мог же! Целых полгода…
— Не мог. Но не надо, пожалуйста, не надо сейчас. Я же обещал тебе: соберусь с силами и попытаюсь объяснить. А сейчас — все.. Мне больше нельзя тут… Все. Ушел Он и вправду ушел, это немедленно подтвердила мне вежливая панель информации.
И это было тоже очень по — Егоровски, на бегу бросать — ушел! Словно это и так не было очевидно.
Раньше я злилась. Просто потому, что не любила, когда он уходил, теперь-то можно было в этом признаться.
Он ушел, а я так и не задала ему ни одного вопроса, чтобы убедиться, что это действительно Егор, хотя он и предлагал сделать это. Но об этом я беспокоилась менее всего. Сомнений в том, что это был он, в душе моей не осталось.
Почему?
Отчего так доверчива оказалась однажды уже обманутая моя душа, ведомо только Господу Богу. Но разве не он позволили другой неприкаянной душе задержаться в этом мире и найти способ быть услышанной мною?
Я верила в это.
Я хотела верить, потому что эта вера несла мне огромное облегчение и наполняла сердце надеждой.
Думать я теперь могла только об одном.
Думать и ждать.
Впрочем, некогда, в той, прошлой жизни, это было привычным моим занятием.
Близилась ночь и ее наступление страшило меня, но одновременно я ждала ее с нетерпением, потому что надеялась, что эта ночь принесет мне новые открытия, и подарит новые возможности общения с Егором. Как это может произойти, я представляла смутно, однако во всех красивых и загадочных Мусиных фильмах и романах пришельцы из иного мира имели обыкновение посещать наш — преимущественно по ночам.
И я ждала.
Часов до трех, не смыкая глаз и не зажигая света, сидела я на своем диване, обратившись в слух и напряженно вглядываясь в темноту.
Однако тишину этой ночи нарушали только привычные городские шумы, доносящиеся из-за окна.
А в густом полумраке комнаты, мне так и не удалось разглядеть ничего, кроме размытых очертаний предметов, знакомых настолько, что я могла воспроизвести их в мельчайших деталях, не открывая глаз.
Глаза, в конце концов, первые взбунтовались против такой нещадной эксплуатации и отозвались острой резью, а свинцовые веки, закрывались сами собой, не подчиняясь командам мозга.
Через некоторое время сдалось и мое сознание.
Не раздеваясь и не перебравшись на кровать, я уснула крепким глубоким сном.
Но даже сновидение, хоть как-то приоткрывающее завесу тайны, нежданно — негаданно пронзившей мою жизнь, не было ниспослано мне.
Это было первой моей мыслью утром, и лежа некоторое время без движения, чтобы не спугнуть зыбкое состояние первых минут пробуждения, я натужно пыталась вспомнить: снилось ли мне что — ни — будь нынче ночью?
Нет! Ночная память моя была чиста как первый листок в тетрадке первоклассника, даже простейших фраз или отдельных нескладных слогов не начертано было на ней.
Что ж, ночь разочаровала меня, не подарив продолжения чудес.
