брала в расчет всякие благотворительные фонды и миссии, программы, марафоны и экспедиции – те, как правило, обращались письменно. Становиться в эту очередь Лена не могла, ей казалось, что тогда в глазах отца она чем-то неуловимо станет похожа на них – и в результате отношение к ней изменится. Разумеется, в худшую сторону. Она потеряет свою исключительность в его жизни, которую ощущала без всяких лишних слов и которой дорожила более всего на свете. Взять деньги у матери для нее не было проблемой вовсе – в конце концов, это были общие семейные деньги, которые ей давал без всякой меры отец. Да и брала она не так уж и помногу относительно тех сумм, которые бывали в кошельке матери и которыми легко распоряжались ее одноклассники в лицее. Поэтому полным шоком для нее обернулась реакция матери, случайно заставшей ее со своим кошельком в руках. Лена услышала о себе очень много такого, чего ранее мать, по крайней мере вслух, не произносила. Речь шла и о ее внешности, и о ее способностях, и о ее успехе, а вернее полном его отсутствии, у мальчиков, и о ее неряшестве, следствием которого непременно станет вечное пребывание в «старых девах», и о состоянии ее психики, со ссылкой на конфиденциальные беседы с психологом. В довершение мать попыталась побить Лену, даже дважды ударила ее по лицу и схватила за волосы, но та, изловчившись, вырвалась из цепких сухих рук и, стремглав миновав лестничный пролет, заперлась в своей комнате, благо двери на даче сталинской постройки были вполне крепки. Мать еще некоторое время побушевала в коридоре, но потом удалилась, громко сообщив, что идет немедленно звонить отцу, в милицию и психиатрическую неотложку. В эти минуты Лена не сомневалась – именно так она и поступит. Что будет потом, она не могла и не хотела даже представить себе, пусть и мысленно, на несколько всего мгновений. Потом – будет нечто совсем нестерпимое. Осознания этого было достаточно, чтобы принять решение: потом не должно наступить для нее. Никогда. Теперь следовало быстро найти способ реализации принятого решения. Лена бросилась к своей аптечке. Она росла девочкой болезненной, и ее постоянно пичкали множеством таблеток и пилюль. Теперь, высыпав их пестрой разнокалиберной горкой прямо на свою огромную кровать, она лихорадочно перебирала пузырьки и пакетики, торопливо вчитываясь в названия. Конечно, ничего смертоносного или просто опасного для жизни в ее аптечке быть не могло, но если увеличить количество даже безобидного лекарства… Лена остановила свой выбор на тавегиле – это был противоаллергенный препарат, инструкция по применению содержала множество предупреждений, и таблеток было много – целая упаковка. Лена собрала их в пригоршню и не задумываясь затолкала в рот, начав медленно глотать, давясь и запивая большими глотками воды.
Потом она легла на кровать, прямо посредине царящего там беспорядка, и стала ждать. Откровенно говоря, уже через несколько минут к ней пришла уверенность, которая, возможно, никуда и не уходила, а просто помалкивала себе где-то в уголке сознания, пока основное его пространство было занято бурей – кипели обида, злость, более всего – страх, а еще – подспудное желание наказать мать, которой ее, Лениной, смерти из-за каких-то паршивых ста долларов отец никогда не простит.
Теперь страсти улеглись и, напротив, появилась уверенность в том, что умереть ей никто не даст, в крайнем лее случае она сама сможет вызвать у себя рвоту, и желудок очистится. Так что опасности не было никакой, а вот выгоду можно было извлечь весьма определенную. Во-первых, мать испугается, и в этом состоянии можно будет добиться каких-нибудь серьезных уступок для себя. Тех же карманных денег или согласия на приобретение мобильного телефона, который пока ей запрещалось покупать, принимать в подарок и даже брать на время, хотя в доме их валялось, как правило, несколько штук – отец любил иметь резерв – то вдруг экстренно сменить свой номер, или потребуется вдруг снабдить кого-нибудь из нужных людей, или просто подарить – тоже неплохо. Но главное – отец. Сейчас ей не было стыдно за то, что он конечно же будет сильно переживать, расстроится, ему изменят, как бывает это с ним в минуты сильного душевного волнения, холодная выдержка и невозмутимость. Наверняка он будет сильно кричать на мать, а та, чувствуя свою вину, отвечать не посмеет. А с ней… Лена боялась далее представить, каким он уже через несколько минут будет с ней. Боялась, чтобы не спугнуть ожидающего ее счастья. Возможно, завтра он далее отменит все встречи и не поедет в офис. Они поедут в город вдвоем и, оставив машину, будут бродить по улицам, просто болтая, а потом обедать в каком-нибудь роскошном ресторане, где отца почтительно встречают, называют по имени-отчеству и от дверей провожают к «его» столику, а он на ходу небрежно и вместе с тем гордо скажет метрдотелю: «Кстати, представляю – моя дочь». Так было несколько раз, когда у нее были серьезные депрессии и психолог, учитывая, что девочка тянется к отцу, рекомендовал ему уделять ей больше внимания и времени, причем желательно не в домашней обстановке. Про психолога Лена, к счастью, ничего не знала и из истерических криков матери поняла только то, что у нее, Лены, имеются какие-то проблемы с психикой, но не приняла этого всерьез и не поверила матери, как, впрочем, и всему остальному, что та злобно бросала ей в лицо сегодня.
Дальше все происходило почти так, как мечтала Лена, лежа на своей захламленной тахте, прислушиваясь одновременно к собственному внутреннему состоянию, которое, несмотря на выпитые таблетки, было отменным, и шуму машины под окнами – с минуты на минуту должен был приехать отец.
Двумя ударами ноги он выбил дверь в ее комнату и, едва лишь взглянув на пустые упаковки из-под таблеток, схватил за плечи, отчаянно затряс и страшно закричал: «Что ты делала с собой, что ты пила, отвечай!!!» Она заплакала искренне – теплая влага переполнила веки и хлынула обильными потоками по щекам, но вот отвечала она не совсем честно, впрочем, это была едва ли осознанная ложь, слова подсказывали ей ее недавние прекрасные мечты, словно это было неким условием того, что они действительно осуществятся. Ради этого она готова была на все.
– Папа, папочка, прости меня, пожалуйста. Я очень тебя люблю, но теперь, после того… когда мама сказала мне такое… я… я правда не хочу жить. Зачем я вам такая? Зачем? Чтобы только мучиться из-за меня? Папа, скажи, я правда сумасшедшая? Но почему?
Она говорила еще что-то, захлебываясь рыданиями и словами, она уже не могла различить правду и ложь в своих сумбурных речах, и ей начинало казаться, что все так и есть на самом деле, и было безумно жалко себя, и отца, и даже мать, такую глупую, старую и некрасивую. Он собственноручно сделал все необходимое, чтобы промыть ей желудок, не подпуская жену и запретив вызывать «скорую». А потом они очень долго разговаривали почему-то шепотом, лежа обнявшись на ее безобразной тахте, и только в самом конце беседы, затянувшейся почти до рассвета – небо за ее окном из черного стало густо-синим и постепенно светлело, словно наливаясь сиянием восходящего солнца, Лена решилась спросить его о том, что волновало ее последние дни более всего на свете. Об его отношении к матери, о женщинах и о том, когда он уйдет от них. Он замолчал, внимательно всматриваясь в ее лицо, едва различимое в густых предрассветных сумерках, словно пытаясь разглядеть в опухшем, заплаканном лице дочери что-то новое, чего не замечал ранее, и в эти секунды замешательства или раздумий она поспешила добавить то, что, считала, он обязательно должен был знать:
– Не думай, я все вижу, и я уже не маленькая. Я же знаю, какая мама и как тебе с ней живется. Но если ты уйдешь… – Она не договорила, захлебнувшись рыданиями.
– Не уйду, – сказал он очень тихо, крепко прижимая ее лицо к своей груди, ей показалось еще и для того, чтобы она не могла видеть выражение его лица. – Давай больше не будем говорить на эту тему. Мама есть мама, и со мной она прожила такие годы… В общем, ее бросить теперь я просто не имею права. Именно потому, что она такая, если уж ты действительно все понимаешь. Потому что без меня она просто пропадет. Дело не в деньгах, разумеется. Для нее важнее другое: статус. Но и это не славное. Ты же сама сказала: знаешь, какая она. Вот и выходит, что никому она не будет нужна, понимаешь, ни-ко-му. Ей ведь нет и сорока, она просто погибнет. А ты, котенок… тебя я бросить не смогу, потому что ты самый близкий мне человек на земле, ты просто моя частица, которая останется в этом мире, когда меня уже не будет. Нет, котенок, и не мечтай, никуда вы от меня не денетесь.
– А женщины? Ты кого-нибудь любишь?
– А этот вопрос ни с тобой и ни с кем-либо вообще никогда я обсуждать не стану. Это ясно? Потому что это всегда вопрос только двоих людей. Тебе должно быть достаточно моего слова. Слышишь? Я даю тебе мое слово – это случается редко, потому что я никогда не нарушаю данное мною слово. Так вот тебе мое слово: я никогда не оставлю вас с матерью. Никогда. А теперь спи. И к завтрашнему вечеру определи сумму, необходимую тебе на карманные расходы, желательно аргументированно. Все, отбой.
Он быстро поднялся с тахты, вышел, оставив в комнате терпкий запах своего одеколона, мешавшийся с запахом сигарет. Вдыхая этот любимый ею более всех других на свете запах (она даже душилась тайком его одеколоном, купив себе такой же, обожала ходить в его халате и тапочках, когда его не было дома, носить его свитера и шарфы), Лена тихо и незаметно для себя заснула, легки и счастливо,
