спешке он совершенно не обратил внимания на первое, весьма неуклюжее объяснение просьбы. Зачем бы Рокотову с Егоровым могла понадобиться запись собственной беседы, которую они только что вели, – ни один из них, насколько было известно, склерозом, а тем паче маразмом, не страдал. Анна поняла свою неловкость, еще не закончив фразы, и сразу же, на ходу, выдумала вторую причину, гораздо более правдоподобную и убедительную. Но – пронесло. Окрыленный удачным решением казавшейся неразрешимой проблемы, охранник ничего не заметил. Массивная связка ключей, громко звякнув, осталась лежать на ее столе, а тяжелые шаги охранника спешно удалялись по коридору.
Теперь действовать следовало незамедлительно. Мало ли что могло произойти в любую минуту, если сегодня уже не единожды наблюдались такие странные стечения обстоятельств. Анна убрала связку в карман строгого делового костюма, в котором всегда приходила на работу, словно таким образом пытаясь отмежеваться от всего, чем занимались в заведении «5005»; и почти бегом, благо коридоры были пусты, помчалась в «темную комнату» – так именовали в заведении кладовку, в которой находилась записывающая аппаратура, однако известно об этом было очень узкому кругу лиц. Для большинства лее это была просто «темная комната», где хранился всякий хлам или что-нибудь еще, явно не представляющее ни малейшего интереса. Оказавшись у заветной двери, Анна еще раз оглянулась по сторонам: коридор был пуст.
«Как в плохом фильме», – по-прежнему злясь на себя, подумала она и дрожащими руками попыталась открыть замок. К счастью, это удалось ей сразу же: дверь легко поддалась, и Анна проскользнула в крохотную комнату, одна стена которой была заставлена невысокими стеллажами. На них стояли сложные приборы, назначение которых известно было лишь специалистам. На двух из них горели зеленые лампочки, и, если вслушаться как следует, в тишине комнаты можно было различить тихий шелест мерно мотающейся ленты.
Теперь следовало проделать главное: отключить аппаратуру, вынуть записанные кассеты, вставить на их место пустые. Делать все это Анна, слава Богу, умела. Она была старшим менеджером и обязана была знать, что и как функционирует в заведении, – посему ей в числе многих прочих премудростей и хитростей показали, как обращаться с начинкой «темной комнаты». Процесс, даже при том, что руки Анны предательски дрожали и все время норовили что-нибудь уронить, завершен был довольно быстро, и уже через несколько минут она держала в руках две крохотные кассеты – аудио и видео, а две чистые были заправлены в чрево умной системы, теперь оставалось нажать две кнопки – зеленые лампочки погаснут и коварные машины прекратят на время свое черное дело. Впрочем, Анне известна была еще одна кнопка на корпусе сложного магнитофона, которая сейчас была выключена. Это была кнопка включения звука в динамиках, смонтированных здесь же, на верхней полке стеллажа. Ею пользовались в тех случаях, когда кому-то из хозяев заведения необходимо было оперативно, не дожидаясь полной записи, выяснить, о чем идет речь в кабинете. Для подобных ситуаций в комнату втиснуто было даже громоздкое кожаное кресло с высокой спинкой – не ютиться же владельцу заведения на утлом стуле и уж тем паче стоя подслушивать беседу своих гостей, случись такая необходимость. А они случались.
Сейчас Анна почему-то замешкалась всего лишь на секунду, глядя именно на эту кнопку. А потом (воистину сегодняшний день был днем необычных решений и неадекватных поступков) она неожиданно опустилась в мягкие недра кресла и медленно, словно под гипнозом или очень сильно сомневаясь в том, что делает в эту минуту, протянула руку и нажала на кнопку – та тут же затеплилась мягким зеленым свечением, а через несколько секунд в крохотное пространство комнаты неожиданно громко, отчетливо ворвался голос одного из партнеров, тяжелое дыхание другого и даже звяканье льдинок в стакане с виски. Сердце у Анны бешено заколотилось, и невидимая сила перехватила дыхание. Слышимость была такой, что, окажись она сейчас за столом рядом с собеседниками, вряд ли смогла бы так четко расслышать каждый звук, издаваемый в кабинете.
– И если честно, эта баба меня доконала. Понимаю, что глупо, но извини: ничего поделать с собой не могу. В конце концов, дело, разумеется, не в этом идиотском звонке и бабьем шантаже. Дал бы команду своим орлам – вычислили стерву за милую душу уже через пару часов – и разбирайся потом сам. Просто это была последняя капля. А все остальное, что до нее, я тебе изложил, тут, сам понимаешь, выход только один. И, полагаю, ты с ним согласишься. – Рокотов говорил громко, уверенно, уже без тени симпатии и заигрывания с партнером и даже с некоторой долей брезгливого раздражения в голосе.
Причина последнего стала ясна, как только заговорил Егоров, – он был в стельку пьян и каждое слово давалось ему с трудом. Однако, судя по тону, настроен говорить дальше, и довольно агрессивно.
– Плевать мне на все твои «до того» – «после того» – обычная трусливая интеллигентская байда. Но об этом с тобой будут говорить другие люди и в другом месте. И по – другому, друг мой, совсем по-другому…
– Ты не пугать ли меня вздумал, Саша? Очнись…
– Заткнись и слушай. Пугать, сказано тебе, будут со-овсем другие люди, не бандиты, нет – упаси Боже, вежливые, хорошо воспитанные люди. Но это все будет потом. Скоро, раз ты так решил. Ты мне сейчас объясни, зачем ты приплел ко всей этой истории какую-то бабу? Ну, скурвился ты, друг Дима. Ну, решил в трудный момент кинуть меня. Это понятно. Но истории зачем сочинять, мерзкие и глупые к тому же. Неужели не пришло в голову твою компьютерную ничего пооригинальнее? Какая-то баба тебя запугивала… Тьфу, противно даже. Не ждал, честно, этого – не ждал. Про все остальное, не сомневайся, давно наслышан, друзья и осведомители имеются не только у вас, Дмитрий Игоревич!
– Слушай, какого черта! Зачем мне действительно было ее придумывать. Да, я давно собирался поговорить с тобой, чтобы расставить, как говорится, все точки над «i». Но она действительно звонила мне и угрожала разными пакостями, если не прекращу общаться с тобой – в смысле отдыха и женщин. Я клянусь тебе, Саша…
– А я тебе не верю. Врешь ты все. Врешь как сивый – или какой там? – мерин. А вот зачем врешь? Это мы разберемся. В этом мы обязательно разберемся… «Ченто перченто», как говорят итальянцы, можешь даже не сомневаться, друг мой Дима.
– Кто такие – мы? Откуда ты взял это – мы? Дурак! Ты что, пропил мозги окончательно? Оглянись – вокруг тебя одни прилипалы и прихлебатели, которые, пользуясь твоим хроническим алкоголизмом, растаскивают последнее, чем ты еще владеешь. С тобой же никого не осталось из старой команды, а этих дебилов: проворовавшихся мелких чинуш, твоих армейских дружков-алкоголиков, просто отпетых прохиндеев – ты же набрал – почему?
– Ну, и почему?
– Потому, что они целыми днями только и делают, что поют тебе дифирамбы, воспевая твое величие и могущество. Я же слышал ваши диалоги, а точнее монологи: «Конечно, Александр Георгиевич… вы, как всегда, правы, Александр Георгиевич, это конгениально, Александр Георгиевич… они все умрут от страха, как только вы появитесь, Александр Георгиевич… вы видели, как он прятал глаза от вашего взгляда, Александр Георгиевич?.. Честно скажу, ваш взгляд очень нелегко выдержать…» Это и есть твои грозные «мы». Очнись. Мы с тобой, наверное, последний раз так говорим. Дальше меня, видимо, возьмут в оборот твои верные холуи, и песенка моя, ясно дело, будет спета. Так вот, на краю, можно сказать, могилы, прошу тебя, Саша, как друг, прошу: очнись. Гони от себя всю эту мразь, она же побежит от тебя уже завтра, как только поползут слухи о нашем размежевании и об истинном положении твоих дел. И не просто побежит. Еще и прихватит на прощание твой пиджак с вешалки – чего добру пропадать-то? А куда, думаешь, она кинется, эта твоя камарилья? Часть – ко мне, часть – к явным твоим недоброжелателям. Врагов ты заработал за последнее время – не приведи Бог никому. Кинется сдавать тебя подороже, торговать всем, что им про тебя известно, да и неизвестно – тоже. Кто потом разберется? Ты еще сможешь подняться, у тебя хорошие мозги. Жизнь не кончается сегодня…
– Слушай, старичок, не заговаривай мне зубы. Это надо же, какие мы проникновенные и жалостливые. Для полноты картины урони скупую мужскую слезу. Ну, пожалуйста, на прощание, только одну.
– Пошел ты…
– Так вот, друг мой, я действительно сейчас пойду, только не туда, куда ты меня – заметь, лучшего друга – сейчас послал, а совсем в другом направлении. Дети! Кого вы решили «сделать»?! Меня? Я велик, говорят мои люди? Да никому из них до конца неведомо, как я велик! Знаешь, что я тебе скажу, друг мой Дима: в этой стране два настоящих мужика, которые что-то могут, – я и Ельцин. Но он стар, он уже очень стар, и он устал. Понимаешь, он устал, ему все надоело, а они все дергают его, тянут, мельтешат перед
