искусными заимствованиями у Матисса, Сутина и Боннара. Еще имелось что-то вроде не слишком уверенного и преждевременно оставленного покушения на композицию «Трех граций» в манере Энгра — три модных, взявшихся за руки ню с едва набросанными, но явно одинаковыми лицами и фигурами. Ну а остальные рисунки, составлявшие больше половины общего числа, все были эскизами, вплоть до деталей одежды той эпохи, женской фигуры «La Cle de Vair». И не могло быть ни малейшего сомнения, что каждая женщина — Модильяни, Матисса, Сутина и Боннара, все три голые тройняшки Энгра, а также (что стало для меня до крика очевидным) и Ла Тура — была Беа.
Я вернулся в первую комнату. Беа стояла в той же позе. Она, казалось, ждала, чтобы я задал ей еще раз тот же вопрос. Но была ее очередь говорить, и в конце концов она нарушила свое молчание.
— Да, ты прав, — сказала она, не моргнув и глазом. — Это подделка.
— Так почему ты не расскажешь мне подробнее?
Она взглянула на меня, точно проверяя, действительно ли я хочу узнать правду, и что-то — или тень чего-то — быстро скользнуло по ее лицу, что-то грубое, и жестокое, и расчетливое, — никогда раньше я не видел у нее такого выражения.
— Ее написал — я знаю, ты и сам догадался — Саша. Саша художник… то есть он был художником, прежде чем стал партнером Жан-Марка. Ему ни разу не удалось добиться успеха, ни разу, никогда. Полагаю, ты посмотрел его работы, так что мне незачем объяснять почему. Он обладает редкими способностями, но то, что он пишет — а это все, что он может, — безнадежно устарело. Хуже того, его картины всегда напоминают чьи-то еще — Дали, или Макса Эрнста, или Магритта. — Она обвела взглядом грязную, нестерпимо гнетущую комнату, где мы стояли, — по сути, монашескую келью. — Боги сыграли с Сашей на редкость бессердечную штуку. Они дали ему руки гения, но словно чьи-то чужие, как в фильмах ужасов. В нем нет ни искры индивидуальности или оригинальности. Он умеет писать, но понятия не имеет, что писать или, точнее, зачем вообще писать. А самое ужасное, что он лучше кого бы то ни было знает, как тривиален и бесполезен его талант. Он словно слепорожденный, который внезапно обнаруживает, что способен вообразить, способен представить себе, что значит видеть.
Как бы то ни было, он начал писать меня в разных стилях, главным образом современной Ecole de Paris[86]. Приходится признать, — она сухо усмехнулась, — они наиболее просты. Началось это всего лишь как наша безобидная игра. А может быть, для него это служило средством дать выход желанию, которое он ко мне испытывал. Его способ ухаживать за мной. И, правду сказать, мне это льстило. Потом, примерно два года назад — причем, по-моему, он даже не понял, чего достиг, — он просто великолепно нарисовал меня в стиле Ла Тура. Я была потрясена. Я подбодряла его, и он продолжал работать и работать над этим рисунком до тех пор, пока, могу поклясться, никто бы не сумел отличить его от оригинала — только, разумеется, никакого оригинала вообще не было. От Жоржа де Ла Тура не осталось ни единого рисунка.
Я знала, что вряд ли сумею долго терпеть мою жизнь с Жан-Марком, но уйти от него, не обеспечив прежде свое будущее, я не собиралась. Вот так, сначала смеха ради, мы с Сашей сочинили план. Он напишет картину Жоржа де Ла Тура, и мы продадим ее какому-нибудь клиенту Жан-Марка. Причем нам долго и в голову не приходило, что кто-то из нас может думать об этом всерьез.
— Жан-Марк был посвящен в ваш план?
— Конечно, нет. Но хотя он и не имел к этому никакого отношения, его положение в мире искусства служило наилучшей гарантией подлинности картины.
— А почему именно Наср?
— Он полный невежда вообще, а в искусстве в частности, хотя денег у него больше, чем он способен их истратить. Годы и годы, должна сказать тебе, Жан-Марк всучивал Насру всякую дрянь по завышенной цене — либо второсортные произведения второстепенных художников, либо третьесортные произведения ведущих художников. Только Богу известно, сколько раз он его надувал. Мы просто намеревались сделать еще один логический шаг в этом направлении.
— Но кое-что мне непонятно, — сказал я. — Ведь именно эту картину, то есть ее репродукцию, я видел в книге на вилле. Эту комнату. Твое лицо.
— Книгу Саша написал только для того, чтобы придать достоверность существованию такой картины.
— Как?!
— Позволь сказать тебе, Гай, что написать книгу было пустяком в сравнении с тем, чтобы написать картину. Саша действительно знаток французской школы семнадцатого века. — Она опять усмехнулась. — Во всем этом деле подлинна только его репутация.
— Написать книгу…
— Почему тебя удивляет, что мы пошли на это? Подумай, что было поставлено на карту. На то, чтобы написать «La Cle de Vair», у Саши ушло почти два года. Нам требовалось подыскать краски, холст и прочие материалы, соответствующие эпохе Ла Тура. Я часами, днями просиживала в библиотеках, изучая истории костюмов. Одна-единственная ошибка в одежде погубила бы все. Поверь мне, книга в сравнении с остальным — ничто.
— И она была опубликована?
— Напечатана частным образом в Бельгии. Ну, хоть это было весело. Мы придумали фамилию издателя, написали аннотации, сочинили международный стандартный номер для книги. Никогда его не забуду! Ноль, дефис, четыреста тридцать шесть, двести четыре, двести девяносто.
— А Жан-Марк?
— Жан-Марк?
— Он знал о существовании книги?
— Он думал, что ее издали в Англии. В Кембридже. И был вне себя от ревности, когда я отвезла экземпляр к Насру в тот единственный раз, когда он взял меня в Кент. Видишь ли, книга должна была уже находиться в библиотеке Насра, когда мы начали бы зондировать его насчет покупки картины, и все прошло как по маслу… пока это дерево, мать его, не угодило под молнию.
— Так вот почему ты не могла допустить Риети в эту комнату!
— Если бы Риети увидел то, что сейчас увидел ты, если бы он встретился с Сашей…
— О Господи!
Я отчаянно старался понять, что именно чувствовал в эти минуты. Я знал, что по-прежнему хочу быть с ней, по-прежнему на ее стороне, рядом с ней, и не могу отрицать, что ее рассказ вызвал у меня пьянящее возбуждение, которое знает всякий, кому довелось услышать волнующе плохую новость. Но ведь это и была плохая новость, несомненно плохая новость, и обернуться она могла только кризисом, катастрофой, если не смертью. Было необходимо спасти Беа от нее самой, от Саши, от непредсказуемых последствий их folie a deux[87] — но прежде чем я успел выразить хотя бы часть того, что чувствовал, она уже подошла ко мне и обняла меня за шею.
— Не забывай, что ты сказал, Гай, — прошептала она, словно опасаясь, что Саша ее услышит. — Ты обещал, что никогда не будешь судить меня. Ну, я хочу, чтобы ты сдержал это обещание. Я не позволю судить себя. Я сделала то, что должна была сделать, а это, собственно, и есть жизнь.
— И чья же это теория жизни?
— Ничего не изменилось, — сказала она, и я вспомнил, как она употребила это же самое выражение — rien n'a change, — когда улещивала Сашу открыть ей дверь. — Ну и что, если «La Cle de Vair» подделка? Это деталь. И уж конечно, не причина не продавать ее Насру. Для него никакой разницы нет. Говорю же тебе, люди вроде него не способны заметить разницу.
Да, ответил я быстро, обращая против нее ее собственный довод: действительно, ничего не изменилось, и это нас спасет. Ведь пока никакое реальное преступление еще не совершено. «La Cle de Vair» можно уничтожить, а деньги, уже переведенные на счет Беа, вернуть Насру. Крайне неприятная перспектива, сопряженная с риском физической расправы над нами обоими. Нам остается надеяться — но с достаточными на то основаниями, — что Наср предпочтет не компрометировать свое положение иностранца в Англии и готов будет удовлетвориться опытом, который почерпнет из этого мерзкого дела. И мы с Беа сможем быть вместе, избавившись от вечного страха расплаты.
— Что помешает нам быть счастливыми?
Беа медленно сняла руки с моей шеи и посмотрела вниз на длинное тощее тело Саши. Потом
