гнать нас день и ночь в сопровождении танков и автоматчиков. В ночь с 16 на 17 февраля, проходя через Бобрик-Полтавский Гадяческого района, я совсем обессилел и решил отойти от колонны и спрятаться где- нибудь. Все равно, думаю, так и так смерть: упаду – немцы пристрелят, выйду из колонны – немцы увидят, тоже убьют. Но незаметно я проскочил за забор – и в огород, укрылся за избой. И только сейчас почувствовал, что я уже не в колонне. Слышу шум, крик, стрельбу на улице. Не знаю, что со мной случилось, но я не мог не только двигаться, но даже шевельнуться. Через некоторое время слышу сильный топот прямо ко мне. Ну, думаю, все, сейчас мне конец, немцы увидят и прибьют. Но это были тоже пленные из той же колонны, их трое. В противоположной стороне этой хаты, в окне, был свет, и мы решили войти и попросить что-нибудь поесть. Из хаты вышел лет 15-ти парень и давай нас гнать на улицу; еще подошел старик и говорит: если не уйдете, то через одну хату живет немецкий офицер, сейчас ему скажем. Мы тогда все четверо пошли на огород, а они – за нами, кричат. Мы к соседней клуне, они не отстают. Мы тогда – на улицу. Колонна пленных уже проходила, и мы все перебежали на другую сторону улицы. Я сбросил деревянные калоши, не чувствуя ног побежал через огород на другую улицу. Когда оглянулся, вижу: за мной бежал еще один из троих пленных. Мы подошли к клуне, зашли в нее – там было сено. Но так хотелось есть, что этого невозможно описать. Но больше обращаться к кому-нибудь не решились. Ноги мокрые ничего не чувствовали. Мы приоткрыли ворота клуни. В этот момент вышла луна из тучи, в то же время вышел хозяин этой клуни из дому и окликнул: кто там, не доходя до ворот. Мы ответили: братишка, подойди!.. Оказалось, что этот мальчишка все уже знает: сколько пленных побито в этом селе. Когда мы его спросили, может, у него есть чего покушать, он побежал домой. А мы остались, думая: сейчас вместо кушанья он приведет немца. Но оказалось, что он нам принес чугун ведерный картошки и несколько кусков хлеба. Мы это все моментально съели, живот раздуло, дышать стало трудно, а душа разрывается: есть по-прежнему хочется. Но он нам больше ничего не дал, сказал: пропадёте. Этот парень Коля сказал нам, что я к себе в хату не могу пустить, потому что сейчас отступают немцы и размещаются в селе. Если нагрянут, то вас побьют и нам худо будет. Мы очень были благодарны и за такое угощение, и прием, но попросили что-нибудь на ноги. Он принес холста на портянки и кудели, во что мы и обулись, обмотав веревками, и зарылись в сено клуни. Рано утром он нас разбудил, принес большую чашку кулешу и кукурузных лепешек. Мы это быстро съели, обулись в наши „лапти“. Пришли хозяйка с соседкой, увидели не людей, а скелеты, и долго плакали. Оказалось, отец и брат Коли ушли в Красную Армию. Что с ними сейчас, ни он, ни его мать не знали. Разными закоулками вывели нас из своего села и указали дорогу на хутор, объяснив, где и у кого там перебыть.
На хуторе этом мы ночевали одну ночь у стариков. Хозяйка прожарила нашу одежду, потому что в ней было жутко сколько вшей.
Из этого хутора мы перешли в соседнее село, где и ночевали 4 ночи, помогая хозяевам то сено на крышу сложить, то дров нарубить.
23/II–1943 г. наши части заняли это село, продвигаясь в направлении Гадяч. Мы с радостью побежали к командиру с просьбой принять нас в часть, изложив свое положение. Но он нам сказал: идите в военкомат, там вас оформят. Мы пришли в военкомат в городе Лебедине 1/III–1943 г., где нас, бежавших из плена, набралось 180 человек.
Но немцы уже опять занимали город. Снаряды рвались повсюду. Нам дали направление, назначили старшего, и мы пошли в тыл.
Пришли в город Старый Оскол в конце марта. Здесь стали проходить проверку, кто где служил, как и когда попал в плен, после чего, в конце апреля 1943 г., я был обмундирован и направлен в 204 сп. 184 стр. дивизии, где служил и участвовал в боях до момента выхода на границу Восточной Пруссии, у реки Шушуна.
8/VIII–1944 года был ранен в левую руку. До 17/XI–1944 г. был в госпитале, вначале прифронтовом, а потом в г. Вильно. 17/XI–1944 г. выписался из госпиталя и зачислен в 558-й стрелковый полк 159-й стрелковой дивизии командиром 82-миллиметрового миномета. С данной частью участвовал в боях, на подступах к Кенигсбергу (Калининград). Был ранен 5/II–1945 г. в правую руку выше локтя и левую ногу с повреждением кости коленного сустава. Был эвакуирован в госпиталь г. Тулы, где находился на излечении по 21/VI–45 г.
4 июля 1945 г. прибыл домой. Потом ездил на курортное грязелечение – ст. Яны-Курган, Ташкентской ж. д. После возвращения с курорта, 23/Х–1945 г. поступил в Врачсанслужбу ж. д. на должность старшего бухгалтера, где работал в этой должности по 15/ХII–1945 г. С 15/ХII–1945 г. по 15/ХII–1948 г. работал инспектором-ревизором. По моей просьбе, в связи с болезненным состоянием ноги, связанным с постоянными разъездами, был переведен на должность ст. бухгалтера Врач-санслужбы Каз. ж. д., где и работал до настоящего времени, до пенсии.
Награжден:
Памятный знак «Ветеран 72-й гвардейской дивизии»;
Медаль: За победу над Германией;
Медаль: 60 лет Вооруженных сил СССР;
Медаль: 30 лет победы в Великой Отечественной войне;
Медаль: 25 лет победы в Великой Отечественной войне;
Медаль: За освоение целинных земель;
Медаль: «За боевые заслуги»;
Орден Отечественной войны I степени;
Медаль: Ветеран труда;
Орден Славы III степени:
Медаль: 40 лет победы в Великой Отечественной войне;
Медаль: «Ветеран 64-й армии».
Так вот, по-бухгалтерски строго и сухо, подводил итог своей жизни один из сотен тысяч солдат, получивших боевое крещение в междуречье Волги и Дона. Трудно сказать, почему Степан Романов перечень своих наград выстроил так, что орден «Отечественной войны I степени» и медаль «За боевые заслуги» оказались у него чуть ли не в самом конце столбца (в его послании они дадены именно так, столбиком, как стихотворные строки)? Это можно было бы отнести на счет солдатской скромности. Но могло случиться и так, что боевые награды отыскали воина уже спустя много лет после войны и оказались почти последними, полученными им. Я собирался уточнить это у самого Степана, да не успел: о смерти моего фронтового побратима, бойца-сталинградца, узнал от его сына, Владимира Степановича Романова. Теперь уже он, исполняя наказ отца, продолжает писать мне постоянно. И почерк у них оказался одинаковым. Переписка наша продолжается и сейчас, как бы указывая на непрерывную связь времен и поколений. О, сколько раз приглашал меня Степан погостить у него в Целинограде, бывшем Акмолинске, откуда вместе с ним полвека назад отправились, чтобы оказаться в огненной купели Сталинграда! Обещал, конечно, приехать. Но обязательно что-нибудь помешает. Теперь зовет, и так же настойчиво, его сын, оказавшийся вдруг для меня «чужестранцем», живущим на «чужбине», – не в Акмолинске, не в Целинограде, а в Акмоле (а город-то один и тот же!). Не придется ли на поездку к нему выправлять визу?..
О, дорогой мой Степан! Может, и хорошо, что не дожил ты до нынешних наших дней? Ей-богу, хорошо!..
Но я умолкаю, чтобы собраться с силами и продолжать мое повествование.
Капитан Баталов вернулся быстрее, чем обещал, чему мы отнюдь не обрадовались: к нам только что подкатила наша походная кухня, и Зельма, торжествующе размахивая ковшом, как саблей, приглашал к котлу. Вслед за нами устремились к его колеснице и те, которых привел сюда Баталов, а их было что-то около двух сотен, что, конечно же, не устраивало Зельму, и он приготовился было к обороне. Выручил повара Баталов. Грозным командирским окриком он заставил остановиться тех, кого только что привел, а заодно и нас, минометчиков. После того как все вернулись на свои прежние места, капитан заключил:
– Не до того сейчас. Не успеете поесть, как немцы окажутся тут!
И как бы в подтверждение его слов, прямо над нашими головами, шепелявя и хорхоча, как вальдшнеп на тяге, пролетел снаряд и разорвался у переправы. За первым пролетели еще три, в равные промежутки времени, и разорвались там же.
– Вот видите, – Баталов неожиданно улыбнулся, – немцы поднялись на гору у Елхов и ждут, когда мы
