приподнятым, торопился уже возвратиться к себе на Волгу. Как это и бывает при всех такого масштаба событиях, участники организационного послесъездовского пленума переместились в буфет и, утратив недавнюю еще важность и значительность на своих лицах, шумными ручейками растекались по столикам. По каким уж признакам они сбивались то парочками, то четверками, но Чуянов оказался рядом с В. М. Малышевым и С. М. Буденным. Только было они принялись, и притом весьма активно, за бутерброды, появился А. Н. Поскребышев. Все трое, как по команде, прекратили свое в высшей степени приятное и веселое занятие, проворно убрали со своих лиц праздничное оживление и, насторожившись, ждали: появление Поскребышева не могло быть случайным. К тому же нетрудно было догадаться, чьею волей подброшен он (так некстати) сюда, чуть ли не в самый дальний ряд столов.
Словом, ждали.
Обратившись к Буденному и Чуянову, Поскребышев сказал:
– Вас просят к товарищу Сталину в соседний Овальный зал.
Первым почему-то сильно встревожился бесстрашный герой Гражданской войны Семен Михайлович. У него даже его знаменитые усы шевельнулись поочередно: сперва почему-то левый, и только уж потом правый.
– Вы никаких вопросов не ставили перед ЦК? – спросил он Чуянова, как будто какие-то из этих вопросов могли коснуться и его, Буденного.
– Ну, как же?! Ставил, и не один вопрос, а много вопросов. – ответил Алексей Семенович.
– Ну а какие все-таки? – уже по пути в Овальный допытывался Семен Михайлович.
– Например, об освоении Волго-Ахтубинской поймы...
– А я-то тут при чем? Мои кавалеристы?..
– Не знаю, не ведаю, Семен Михайлович! В моей Сталинградской области, сами, поди, знаете, военных кавалеристов нет, – говорил Чуянов, все более удивляясь тому, что даже такой человек мог стушеваться перед встречей со всемогущим.
В Овальном зале Сталин был не один, там находился еще Ворошилов. Он-то и подал первым свой тонкий, совсем уж не маршальский, хрипловатый голос. Высоким чинам – это уже известно – нравится иногда поиграть с чинами пониже: сначала постращать, а, постращав, отпустить милостиво. Похоже, первый маршал не был лишен этой общечеловеческой слабости. Он сказал, обращаясь не к вошедшим, а к Сталину:
– Вот они и явились, голубчики! Сейчас мы и допросим их по всей, что называется, форме. И по очень... очень! – воскликнул нарком обороны, – очень важному вопросу...
Сталин видел эту игру, но не принял ее, обидев таким образом Ворошилова, сразу же поскучневшего, заговорил так, как следовало говорить о вещах действительно весьма серьезных:
– Мы пригласили вас для того, чтобы посоветоваться и подготовить для Политбюро вопрос, который представляется нам неотложным, – при этом мельком глянул на Ворошилова, отчего тот сейчас же в знак полного согласия закивал головой. – Речь идет, – продолжал генеральный секретарь, – о снабжении Красной Армии таранью.
Чего угодно могли ожидать Чуянов и Буденный, но только не этого.
Между тем взгляд, который пугал многих, даже совсем не робких людей, был устремлен на одного Чуянова. Алексей Семенович едва ли мог объяснить даже самому себе, как он успел собраться и ответить сравнительно быстро на следующий вопрос вождя:
– Много ли ваши рыбаки вылавливают и сколько могут приготовить вяленой тарани? [22]
– Десять – пятнадцать процентов от годового улова, товарищ Сталин.
– Сколько же это будет пудов? Поясните, пожалуйста.
– Примерно девятьсот тысяч, – ответил Чуянов. Но Сталину и этого было мало. Он продолжал:
– Ну а сколько среди этих пудов будет крупной и средней тарани?
– Не более пятидесяти процентов.
Сталин помолчал, считая в уме. Подсчитав, сказал:
– Значит, четыреста пятьдесят тысяч пудов.
– Да, примерно так, – подтвердил Алексей Семенович, удивляясь тому, что он тут слышал, и в не меньшей степени вот этой дотошности, связанной с предметом, который, как думалось Чуянову, не мог же все-таки стоять в ряду наиважнейших, тех, коими был занят ежедневно и ежечасно этот человек. А Сталин уже заключал:
– ЦК партии намечает внести в солдатский паек чрезвычайно важный продукт. Вот эту самую тарань. Солдатам в походе она очень пригодится. Сунет боец такую рыбину за голенище и на привале посолонцует. Товарищ Буденный, конечно же, помнит, как помогала тарань нам под Царицыном в Гражданскую. Так что, товарищи, к этому делу надо подойти как к очень важному, разумно, с расчетом. Подумайте, товарищ Чуянов, посчитайте и дайте вместе с Семеном Михайловичем свои соображения. Срок – две недели. Поезжайте вместе и подготовьте обоснованные соображения.
Разумеется, ни мы, ни Кузьмич, выдавший нам по воблине, ничего не знали об этом государственном разговоре перед войной в каком-то неведомом для нас Овальном зале Кремля. Вырвавшись из окружения и совершив за неполные сутки пятидесятикилометровый марш, не имея ни капельки воды в своих флягах (терпения нашего хватило с помощью воблы на половину скорбного пути по бесконечным сталинградским балкам), пока что – до конца горчайшего сорок второго – мы крепко-накрепко привязаны к крохотному хуторку Елхи, от которого, как у того серенького бабушкиного козлика, остались одни рожки да ножки. У хутора этими рожками и ножками были печные трубы да краеугольные камни из-под сгоревших дотла изб, продолжавших еще чадить и выедать глаза тем, кто укрывался, зарывшись в землю, по ту и по эту сторону противостояния.
На какое-то – весьма короткое, конечно, – время установилось известное равновесие, когда ни у тех, ни у этих не осталось ни физических, ни нравственных сил, чтобы не только подняться в очередную атаку на своего противника, но даже стрелять по утратившим осторожность отдельным солдатам и командирам, которые беспечно не перебегали, а не спеша переходили от окопа к окопу, от норы к норе (так по справедливости надобно было бы назвать те окопы), где обитали, набиравши духу для очередного взаимного кровопускания.
Не будь помянутого равновесия, мы с Усманом Хальфиным одними из первых могли бы стать легкой добычей не то что вражеских снайперов, но обыкновенных немецких стрелков. Откровенно говоря, ни Хальфин, ни я толком не успели еще разобраться, кто же и что же мы теперь, чем мы командуем, минометной ротой или батальоном, или каким-то отрядом, представляющими собою нечто, наспех собранное из осколков подразделений разных родов войск там, в Лапшиновом саду. От нашей полковой минометной роты оставалось что-то около двух десятков бойцов (это из ста до исхода от Абганерова), остальные же были пехотинцы из первой роты младшего политрука Василия Зебницкого, пулеметчики младшего политрука Николая Соколова (командиров этих двух рот не называю: они погибли еще на Аксае). Была еще одна-единственная сорокапятка [23], неизвестно откуда взявшаяся и оказавшаяся среди нас в очень нужный критический час, когда к нашим импровизированным окопам, за насыпью которых не мог бы укрыться даже суслик, наползали немецкие танкетки, расстреливаемые прямой наводкой одинокой пушчонкой, непрерывно перемещаемой расторопной и бесстрашной прислугой из трех или четырех человек в изодранных, выгоревших добела гимнастерках и брюках. Видели мы тут и матросов, узнавая их по полосатым тельняшкам и бескозыркам вместо пилоток, отчетливо выделявшим их из нашей серо-зеленой братии, поднимавшейся в атаку или контратаку, – кто командовал моряками, кому они подчинялись, мы решительно не знали, однако догадывались, что и тут не обошлось без Баталова, которого мы уже не видели рядом с собой, но который не мог, конечно, забыть про нас.
Меня и Хальфина больше всего беспокоила судьба остатков из пополнения, приведенного к нам все в тот же Лапшинов сад (так его называли местные жители сталинградцы) и попавшего под обвальный огонь немецких шестиствольных минометов ночью, в момент, когда прямо на передовую прибыло сразу несколько полевых походных кухонь. К утру там из ста семидесяти уцелело с полсотни – мы назвали эту полсотню ротой, а вполне могли бы назвать и батальоном, назначили из ее состава командира, а он уж, соответственно, взводных и отделенных.
