коалиции открыли наконец второй фронт, сейчас воздвигнут величественный музей, посвященный не только этой исторической дате, но всей Второй мировой войне. Ты войдешь сперва в правую дверь и лишь через час выйдешь в левую. При входе увидишь цифру «1939», означающую год начала войны. А при выходе – «1945», год ее окончания, то есть год Победы. До этого момента тебе придется по широкой лестнице пройтись по всему адову кругу. С помощью кинохроники, современных электронных средств воспроизведены очень уж знакомые тебе голоса войны, ее картины: рушившиеся на твоих глазах древние города старушки Европы, падение к ногам Гитлера одной страны за другой... А страшная лестница уходит, точно в преисподнюю, все ниже и ниже. И вдруг у самой нижней ее точки рука сопровождающего дотрагивается до твоего плеча, просит задержаться и взглянуть вверх, где огромными буквами (латинскими, конечно) начертано слово «СТАЛИНГРАД». Оно обожгло сердце, заставило его заторопиться. Но ты не вдруг еще осознаешь самое-самое главное и важное для тебя, участника Сталинградской битвы: от этой-то точки лестница медленно поведет тебя – сквозь грохот рвущихся бомб и снарядов – к спасительному свету, к выходу, где написано – «1945».
Стало быть, не только для нас очевидно, что перелом во Второй мировой войне произошел там, на Волге, у стен легендарного Сталинграда. Создатели мемориала в данном случае проявили и порядочность, и объективность. Но им не хватило того и другого, когда они здесь, в Нормандии, отмечали 50-летие высадки своих войск, – не пригласили никого из наших нынешних руководителей, которые молча и безропотно проглотили эту горькую пилюлю.
В заключение, хотя бы коротко, о судьбе некоторых моих однополчан, которые чаще других появлялись на страницах повествования, – так, как она сложилась у них в послевоенное время. Ну, назову, прежде всего, моих близких друзей по Абганерову и совместному житию в блиндаже у полюбившейся нам дикой яблони. Василий Захарович Зебницкий вскоре после войны, сразу же из-под Праги, где мы повстречались наконец с долгожданной Победой, уехал в Казахстан, к себе домой, иначе он и не называл эту землю. О его смерти я узнал из письма дочери, той самой, о которой он так тосковал и беспокоился все дни и ночи сталинградской боевой страды. Умер наш Василий и никогда уже не узнает, что покоится теперь на чужбине. Николай Соколов, самый жизнерадостный среди нас, весельчак и жизнелюб, покоритель девичьих сердец: не одна красавица с тихой (а иной раз и не тихой) грустью глядела вслед уходящим из их мест полкам, удерживая в чаровничьих очах своих долее всех его, нашего друга Николашку. Однако большую часть времени пулеметчик Николай Соколов сохранял постоянство в любви своей к одной нашей однополчанке и, возможно, на ней-то и женился, едва отгремели пушки. Но сразу же за тишиной, в какую погрузился, кажется, весь мир, наши пути с ним, Колей Соколовым, разошлись. Из писем знал, что живет он в Минске и, думалось, очень счастлив рядом со своей любимой. А потом, с большим опозданием, пришла горькая весть: Николай Соколов, прошедший все круги ада под Сталинградом, на Курской дуге, на Днепре, на Днестре, на Пруте и Дунае, пронес свою гордую голову, не склоняя ее под тяжестью множества испытаний, по собственной воле решил уйти из жизни именно тогда, когда, казалось бы, ничто ей не угрожало: Соколов покончил с собой, сбросившись с балкона многоэтажного дома.
С Александром Крупецковым, нашим «комсомольским богом», я довольно часто встречался в Москве. У него все вроде бы складывалось так, как нужно. Во всяком случае, жалоб от него я не слышал. И не услышал бы даже в том случае, если были б к тому самые веские причины: Саша есть Саша. Думалось, он был влюблен во всех людей на свете, делая исключением разве что неисправимых нытиков, – этих он попросту ненавидел.
Николай Николаевич Павлов, командующий артиллерией нашей дивизии, до конца послевоенных дней жил в Москве, мы с ним встречались то у него, то у меня дома, и нам всегда не хватало времени, чтобы ответить на те самые «А помнишь?», «А помнишь?»
Начальник политотдела Григорий Иванович Денисов, обнаруживший во мне чуть приметные зачатки литературного дарования, и «отвоевал» меня на Курской дуге у Павлова для «Советского богатыря», дав таким образом новое направление на всю, как говорится, оставшуюся мою жизнь. Много послевоенных лет (какая счастливая судьба!) непосредственный участник Сталинградской битвы, Григорий Иванович находился в Сталинграде, был директором музея обороны города. В этой, даденной ему уж как бы по веленью Божьему, должности он находился до конца дней. Сражавшийся за Сталинградскую землю в дни войны, отстоявший ее для того, чтобы найти в ней свое вечное успокоение. Между прочим, это Денисов, исполняя волю злопамятливого Никиты Сергеевича, из множества выбрал менее обидное для сталинградцев новое имя городу – Волгоград...
Под конец еще раз воспроизвожу выписку из документа, хранящегося в Подольском архиве:
«Фонд 7 гв. армии, оп. 5373, д. 276, д. 229.
Это было юго-западнее Зет, 30 августа при выходе из окружения. Мл. сержант Николай Гурьянович Сараев, чл. ВКП(б) с августа 1942 года, 1922 года рождения, Североказахстанской области, 29 сд 106 сп из полковой минометной роты.
...Несколько танков приближались к политруку полковой минометной роты младшему политруку Алексееву, с которым находился Сараев, и, когда один танк был уже в 20 метрах от них, Сараев с противотанковой гранатой вплотную приблизился к танку и метнул гранату в открытый люк.
Танк вместе с экипажем был уничтожен. Уничтожив танк, он спас жизнь мл. политруку Алексееву...»
Считалось, что Николай Сараев при этом погиб. Считали так и мы, минометчики, поскольку собственными глазами видели распластанное тело нашего товарища прямо перед носом горящей немецкой танкетки, и вдруг, спустя десятилетия, узнаю, что Николай Сараев жив, живет в своем городе Павлограде в северном Казахстане. Узнал я об этом от самого же Сараева, приславшего мне письмо после того, как впервые услышал по телевидению мой рассказ о его подвиге. В письме он подтверждает подлинность и доскональность случившегося. Он действительно был на волосок от смерти, когда его обнаружили наши же санитары из санитарных рот, захваченных немцами. Они-то, будучи уже сами военнопленными, выходили Сараева, который вместе с другими пленниками оказался в глубоком немецком тылу.
По возвращении начались мытарства: как да что, свидетелей рядом нет, докажи-ка местным бдительным товарищам, что ты не предатель, а если будешь уверять, что ты самый что ни на есть герой, еще больше внушишь подозрений. Молчал, но долго ли можно молчать под тяжестью косых взглядов! Обрадовался, конечно, когда правда вырвалась наружу. Но и то не сразу ей поверили. Мое письмо к местным руководителям мало помогло. Пришлось запросить архив. Но человек уже был сломлен. Хорошей работы ему не давали – был банщиком в городской бане. И, как водится, все чаще стал прикладываться к чарке, в угрюмом похмелье изливать душу «зеленому змию». Об этом я узнал из письма его дочери, она писала мне украдкой от отца. Временами он будто подавал надежды на возвращение к нормальной человеческой жизни. Но душевных сил на это уже не хватило.
О смерти Николая Сараева мне сообщила опять его же дочь. Под рукою у меня нет этого письма. Но смерть оборвала жизнь всего лишь несколько лет назад.
Не хотелось мне заканчивать книгу на горькой ноте. Но что поделаешь: и во всем-то моем рассказе очень мало веселого.
Так уж вышло.
В моем фронтовом блокноте можно найти такую запись:
«Нас постигло большое горе. Несколько дней назад на Южном Буге погиб замечательный человек и талантливый командир полка, кавалер пяти орденов гвардии подполковник Игнат Федорович Попов. Похоронили в Семеновке. А уже за Бугом в кармане убитого солдата нашли стихотворение. Удивительно все это!
30 марта 1944 г.»
Случилось это так.
Форсировать реку с ходу дивизии не удалось. Лишь одна рота из батальона капитана Бойко добралась, и то не в полном составе, до западного берега. А командир дивизии (теперь уже гвардии полковник) Лосев
