своего обожают… Это, знаете, типическое, славянское. У всех южных славян считается большой честью и счастьем, если в доме заведется уж. Почитают его чем-то вроде домашнего гения-хранителя…
— Да, это я и у нас в России в хохлацких деревнях видал, как дети в хатках, на полу, хлебали молоко из одной чашки с ужом…
— Лала со своим Цмоком тоже каждым куском делится и в собственной постели спать ему позволяет. Страстно его любит. Прямо змеепоклонница какая-то. У нас с нею, кажется, и дружба-то с того началась, что я рассказал ей однажды про малайских 'нага' и змеиные культы в экваториальной Африке. Слушала, как роман. С тех пор я — ее фаворит, и нас, что называется, водой не разольешь.
— С змей дружба началась, а чем упрочилась?
— Тем, что я никогда не ухаживал за ее обожаемой Зоицей… A bon entendeur salut![34]
Вучич жил принцем, а скромный стакан вина, на который приглашал он гостей, оказался ужином на широкую ногу. Стол был накрыт на террасе, повисшей над морем. Луна висела в небе — круглая и желтая, и золотой столб дрожал по заливу…
Лала не ужинала и вышла на террасу, олько когда на столе оставались вино и ррукты, а мужчины взялись за сигары. К: толу она не села, а прислонилась к мрамор-!ым перилам террасы и, сложа на груди толстые, выше локтя голые руки, глядела в морскую даль.
Общий разговор — о Корфу и корфиогах — вел старик Вучич, а поддерживали Зонда и Дебрянский. Гичовскому все, что они говорили, было известно и скучно. Он подошел к Лале.
— Куда вы загляделись, Лалица? — спросил он, любуясь на ее хмурый профиль, позолоченный отблеском от свечей на столе. Лала медленно указала пальцем на светлое пятно над горизонтом, где золотой столб лунного отражения разливался в целое серебряное море…
— Смотрите, — сказала она, — знаете, что это?
— Знаю: луна играет… и очень красиво. Лала вздохнула.
— А вы знаете, куда ведет эта дорога?
— Очень знаю: прямехонько к албанскому берегу.
— Нет, мой друг, это — дорога к мертвым, в рай.
— Вот как? — глазом не моргнув, искусственно удивился Гичовский. — До сих пор я считал дорогою мертвых Млечный путь.
— Когда я была маленькая, — не слушая, возразила Лала, — то, бывало, стану у берега и смотрю, пока у меня все мысли не уйдут в одну цель — вот сейчас увижу отца… мать… тетку Диву… И тогда они показывались — кто-нибудь из них, по одному — вон там, где серебро, и шли ко мне по заливу… шли, шли близко… вот на столько не дойдут — растают в воздухе, исчезнут… А я потом целый час — как сумасшедшая…
— А теперь вы умеете приводить себя в такое состояние? — серьезно спросил Гичовский.
— Труднее. Реже. Прежде легче было. Стоило пожелать — и оно начинается. Только большого напряжения требует. Столько, что боюсь иногда — сердце разорвется. Страшно устаю тогда. Но с усилием — могу.
— Например — даже и сейчас бы?
Лала покачала головой.
— Нет. Сейчас я не в состоянии отвлечься, — отрывисто сказала она. — Я слишком зла. Сердитое сердце мешает мне сосредоточиться.
Лала бросила на Гичовского косой взгляд, и на низком лбу ее под крутящимися, жесткими волосами обозначилась резкая морщинка, а верхняя губа нервно задрожала под черными усиками.
— Этот тоже будет к ней свататься? — полуспросила она.
— Кто? к кому? — изумился граф.
— Не смейтесь надо мною! — гневно прикрикнула Лала. — Я говорю о вашем приятелe, русском…
— О, Лала, вы неподражаемы: да ведь он видит Зоицу в первый раз…
— Так что же? Разве надо много времени, чтобы влюбиться и влюбить в себя эту дурочку? Посмотрите, какие теплые глаза у них обоих… Зачем вы привели его?
— Потому что ваш старик заинтересовался им в театре и просил познакомить. Да вам-то что, Лала? За что вы его невзлюбили? Я, конечно, мало его знаю, но, кажется, добрый малый…
— Добрый? — презрительно отвечала Лала. — Разве это достоинство? Все добры, покуда не умеют или не имеют характера делать зло… Не симпатичен он мне. И знаете, почему? Я не успела еще вглядеться в него, почувствовать его, но — сдается мне — какой-то он не свой… чем-то чужим веет от него на меня… точно он — в оболочке какой-то… он — сам по себе, а вокруг него, как белок в яйце вокруг желтка, сгустилась сила некая. Люди ее не видят, и сам он ее, может быть, не чувствует, а, между тем, она им владеет, и движет, и управляет, и он ею дышит, мыслит, чувствует, он весь невольник ее, поглощен и уничтожается ею… Если бы я не боялась, что мои слова будут подслушаны в недобрый час злым ветром, я сказала бы вам, что я читаю в глубине его голубых глаз.
— В Шотландии, — с усмешкою возразил Гичовский, — я видал, что в таких случаях, когда боятся словами нанести вред и беду, берут в руки ключ, а в губы листок трилистника и тогда говорят смело…
— Я не знала этого, — с любопытством сказала Лала. — Когда-нибудь, при случае, попробую.
— Отчего же не сейчас?
— Оттого, что я не вижу вблизи трилистника… Как жаль, что я не умею писать!
— Разве слова на бумаге менее опасны, чем в устах человека?
— О нет, даже более, но их можно сжечь, тогда как у ветра хороший слух и вечная память: он слышит и помнит, помнит и знает… Смотрите, смотрите, пожалуйста, как пристально глядит на вашего приятеля мой Цмок. Уж — видите — тоже изумлен им… разве не удивительно это, что в такое позднее время и прохладную ночь Цмок остался у моря на террасе и не зарылся нежиться в теплые одеяла?..
Гичовский обратил глаза свои, куда показывала Лала. Один из столбов террасы был обвит блестящим узорчатым шнуром пальца в два толщиною, резко рельефным на белом мраморе. От шнура отделялась в воздух а длинной шее золотистая змеиная голова, в искрах-глазках которой графу в самом деле почудилось какое-то необычайное выражение, почти человеческое и, бесспорно, возбужденное.
— Вот гигантом становится ваш Цмок! — заметил Гичовский. — Какой это уж!.. Скоро будет целый удав!..
— Посмотрите, как у него горло вздувает: я! — перебила Лала. — Он ужасно волнуется сегодня.
— Летучие мыши вьются — он слышит их и возбужден.
— Летучие мыши вьются каждый вечер, но Цмока таким я давно не видала… Знаете, когда он такой бывает?
— Скажите — буду знать.
Лала осторожно огляделась и нагнулась к уху Гичовского.
— Когда он видит мертвое… — шепнула она с значительною расстановкою.
Граф засмеялся.
— Надеюсь, что вы не предполагаете в этом милом Дебрянском выходца с того света или вампира какого-нибудь?
К его удивлению, Лала ответила не сразу.
— Нет, — сказала она наконец, после долгой и важной задумчивости, — нет, это не то… Цмок волновался бы иначе…
— А у вас были опыты? — усмехнулся граф.
Лала обвела его холодным взглядом.
— Какое вам дело? — резко спросила она.
— Как какое дело? — пробовал отшутиться граф. — Мне с этим москвичом предстоит возвращаться вместе домой, в город. Вдруг он по дороге набросится на меня и кровь мою выпьет… Лала с укором покачала тяжелою головою своею.
— Слушайте, граф, вы хороший человек, но зачем смеяться над чужою верою? Вы образованный, знаете науки — поздравляю вас с этим и не насилую ваших взглядов и убеждений. Я дикая, глупая девушка
