руках человеческих, то, когда искатель подступает к таинственному растению, бесовская сила окружает его со всех сторон и, допустив человека сорвать цветок, затем стращает его зрелищем всяких чудовищ, пока человек от ужаса не умрет или не выронит драгоценного цветка, пламенеющего в руке его'.
Похоже на наши славянские поверья. Не удивительно: легенда идет с Тибета, а вся славянская мистика — родом оттуда, Да. Это Жар-Цвет или Свети-Цвет русских сказок, Перунов цвет хорватов, Солнечник хорутан. 'Что цветет без цвету? Папорот'. Когда Жар-Цвет цветет, то ночь бывает яснее дня и море колыхается. С громом раскрывается почка папоротника и распускается золотым цветком или красным, кровавым пламенем, но в тот же миг увядает, листочки его осыпаются и бывают расхватаны нечистыми духами. В старинных травниках цветок папоротника описывается почти в тех же чертах и почти с теми же свойствами:
'В то время приходит множество демонов и великие страхи творят, что уму человеческому непостижимо. Цвет папороти, когда отцветет, осыплется на то, что постлано, и ты тот цвет смети перышком в одно место бережно и залепи воском (от свечи, горевшей у запрестольного образа богородицы); тот цвет завсегда цел будет. А если не залепишь, то нечистые унесут тебя; для того людям не дают его взять, что он очень им противен и всю их силу разрушает. Если кто его возьмет, то никакой дьявол и ворожея, и грешник укрыться не может, и дьявольская сила вся ему будет видна и знатна, и ни с какой своей пако-стию от него не укроется… Тот цвет носи на лбу: узнаешь и увидишь, где какая поклажа (клад) лежит и как что положено и сколько глубоко, и можешь взять без всякого вреда и остановки — для того, что ты уже демонов увидишь; а с ним тебя жестоко бояться станут, и когда ты куда ни поедешь, если нечистые тут на месте есть, то они отходить с того места станут, и можешь всякие поклажи с тем цветочком получить — не заперто! Все узнаешь, что где есть или лежит, или делается, и как, куда и в коем месте; просто сказать — все будешь знать, хотя и в чужие города и иные государства дороги и прописки. Тот цвет положи в рот за щеку и поди, куды хошь: никто тебя не увидит; что хошь — делай… Тот же цвет носить на голове — все видеть и знать станешь, и вельми счастлив будешь и достоин всякому начальству, во всякой чести будешь. А сия трава самая наисильнейшая под кладами — царь над цветами, трава-папорот!'
Старинные стихийные мифологи школы братьев Гриммов думали, что Жар-Цвет — не что иное, как молния, вырастающая, подобно красным цветам, на дереве-туче. Но они давно провалились и забыты, эти стихийные мифологи… Requiescant in расе[57].Взгляд на золото, как на перегной, что ли, древа жизни, впервые встречаю в такой определенной форме. Но о животворной силе золотых месторождений мне случалось читывать и догадываться по смутным намекам алхимических сочинений. В одном романы Бульвера заслуживают внимания: он хорошо изучал историю фантастических учений, которые описывал, да и, когда сочинял 'Занони' и 'Странную историю', предания розенкрейцерства, незадолго перед тем разложившегося, еще были у многих в памяти.
Спрашивал Якуба о розовой незнакомке. Недоумевает:
— Мабуть, якась сусидска пани, бо блыжче нема…
Я пошутил:
— Уж не русалка ли это была? Он очень спокойно возразил:
— Нет, теперь у нас русалок нет.
— А прежде были? — Эге!
— Отчего же они перевелись?
— А от пана грабего Ксавера Тадеуша, дедушки вашего.
— Как же он их повывел?
— Известно как: стал ловить, а которых поймает — пороть.
— Русалок-то? — Эге!
— Да ты врешь, Якуб: как же можно русалку выпороть? Она — дух!
— Эге! Не знали вы, пане грабя, дедушки вашего. Он заседателей порол, не то что русалок. Попадись ему под сердитую руку сам лысый дидько, он и тому сумел бы всыпать… Он — что делал? Возьмет святой воды с девяти костелов и сварит на ней кисель — сейчас все ведьмы, сколько ни есть в околотке, начнут к нам в усадьбу проситься и того киселя промышлять, потому что он для них — большая сила. А граф велит хлопцам примечать, кто из баб к киселю лапу-то тянет, и, которая баба провинится, ту и дерет… Прежде наша сторона была самая колдовская, а после графа ни-ни…
Я люблю Якуба. Красивый остаток старой Волыни — замковой, шляхетной, рыцарской и рабской, полуказацкой, полухолопской. Он словоохотлив и, когда дернешь его за струнку воспоминаний, рассказывает прелюбопытные казацкие сказки. Одну из них я сегодня записал.
'А что, пане, бывали вы на Подоле? а знаете вы наш Браилов? Нет? Эге! так вы, мо-же, и про каплицу нашу не слыхали, и про Пана Езуса Христуса в той каплице?..
Дивный-предивный стоит он в каплице — и нет такого человека, что поглядел бы ему в лицо, и не заскребли бы кошки на сердце. Я человек не молодого веку: сивый волос в усу и плешь на голове от уха до уха. Но и то глаза свербят слезою, когда вижу его, великого Пана, как понуро и горестно стоит он со скрученными руками, в терновом венце… а лик-то, лик! Что было в мире горя и муки — все-то личико его прияло… Смотрит на тебя господь эмалевыми глазами и точно говорит: видишь, какое горе терплю я за тебя, человече? а ты мне чем воздашь за мою тоску? Загляни-ка в свою душу, ужаснись своих грехов да и пади на землю крестом, кайся и плачь!..
Добрый художник сработал ту статую, что на ней почил дух божий! А волосы, пане, на той статуе не из сырца либо из пеньки, как бывает в других каплицах, нет: и на вид, и на ощупь — человечий волос… А може ты, пан, не из тех, что чудам верят, но верь или не верь, а растут те волосы из года в год, уже стали длинные, как женская коса, а все растут… и как дойдут они до пола — нивесть что случится; кто говорит, что будет светопреставление, кто — будто наша Жечь Посполита встанет из гроба и снова глянет на мир грозными очами… Расскажут тебе, вашмосць, как наш Христус прибыл в Браилов.
Давно то было, еще при стародавних кру-лях польских: може, еще за Яна Собесского, а, може, и того дальше… Ты меня, пан, извини: я старик темный, многим наукам не учился… что люди говорят, с того и моя речь, а не из книжек… Коли ты человек ученый, так знаешь, что наш Браилов не один стоит на свете, а есть еще где-то в Турещине другой Браилов, что поганцы пятой давят…
Гулял наш браиловский пан, гулял вольный гетман Потоцкий с удалой дружиной по Днестру, Дунаю и Черному морю, бил поган-ские корабли, шарпал по поганским берегам, села поганские дымом пожаров пускал по ветру. Много славы на земле достал Потоцкий: сам Султан в Стамбуле боялся его, как ночной мары! А того больше достал заслуги на небе, потому что сколько душ христианских вызволил он из мусульманской неволи, со скольких людей поснимал тяжкие кандалы — один бог милосердный сосчитает; у нас же, грешных, и цифирю не хватит. Воюет Потоцкий Турещину, колотит освященным в Ченстохове корабелем по турским тюрбанам, темницы ломает, кайданы разбивает… Только в одну ночь спит он на коврах в своей легковесельной чайке и слышит во сне голос:
— Гей ты, гетмане, гетмане! Много ты, добрый лыцарь, поработал для бога, а самой большой работы не исполнил; много ты невольников выручил из турской обиды, а самый дорогой и лучший невольник еще в темнице… Как вызволишь ты его — так все тебе грехи простятся: и к пап ежу в Рим не надо ехать за отпущением.
Потоцкий чует, что сон неспроста, что говорит с ним ангел божий и отвечает:
— Аньелку! а где же тот невольник? Лишь бы знать, а сабли не жалко…
— Ступай, — говорит ангел, — до браилов-ского паши…
— Эге! — возражает Потоцкий. — Я вижу, ты, аньелку, не знаешь, что тот паша обещал за мою голову двадцать тысяч червонцев? не знаешь, видно, и того, что со мной дружина малая, а в Браилове сто тысяч тур ков, кроме янычаров? А видал ли ты, какие в Браилове муры да валы и на них пушки да гарматы?.. Я свой лоб не в поле нашел, чтобы подставлять его на верную смерть…
— Волка бояться — в лес не ходить! — говорит ангел. — А что я тебе говорил, то верно. Сделай, как советую: хорошо твоей душе будет.
Проснулся Потоцкий — задумался. И охота ему господу богу угодить, и знает он, что не такая Браилов крепость, чтобы ее осилить… Да и турки за мурами храбры, чертовы дети, не хуже нашего брата!..
Думает гетман, крепко думает. Видит это верный его гермек Длугош и спрашивает:
