Том 4. Сашка Жегулев. Рассказы и пьесы 1911-1913

флакончика.

Леля. Вы устали, maman?

Василиса Петровна. Не знаю, милочка, так что-то… (открывая глаза и утомленно обводя ими комнату.) Ты не находишь, милочка, что здесь больше шел бы цвет somon, нежели голубой?

Леля. Ах нет, maman, ну что вы! Хорошо как в раю, maman. A вы, maman, ангелочек, душечка, красавица! Ну что ж мы будем делать, спать еще так рано… хотите, я вам почитаю, maman?

Василиса Петровна. Нет, я сегодня так много читала, даже глаза устали.

Леля. Ах, миленькие глазки, ну зачем же вы мучились? Миленькие глазки, хорошенькие глазки, любимые глазки, зачем вы сами читаете? Не надо! Я не хочу, чтобы вам было больно.

Становится на колени, берет руки Василисы Петровны и с восхищением смотрит на нее.

Василиса Петровна. Ну, ну, Лелечка, какая ты восторженная.

Леля. Maman, y вас решительно чудные глаза.

Василиса Петровна. Разве?

Леля. И вы еще спрашиваете, maman! Ах, если бы я была этот ваш противный князь, я бы всю жизнь стояла перед вами на коленях. Отчего он не стоит на коленях? У, какой противный!

Василиса Петровна. Ты глупая девочка, Леля. Встань. И нельзя быть такой наивной, ты уже не институтка.

Леля. Ну и встала. Вы на меня сердитесь, maman?

Василиса Петровна. Нет, душечка, я не сержусь, но нельзя так некрасиво выражаться о князе. Князь не мажет заниматься тем, чтобы стоять на коленях перед дамой, глупая девочка: у него и без нас забот много. Я уже говорила тебе, что он за границей при одном дворе и у него очень важная миссия. Я, право, не могу сказать тебе, какая миссия, мы, женщины, плохо разбираемся в государственных делах, но очень, очень важная. Что-то насчет войны.

Леля. Maman, я его боюсь. Он седой, страшный. И он так на нас смотрит — как победитель!

Василиса Петровна. И опять глупости, Леля. И вовсе не седой князь, а такой красавец, что ты бы, дурочка, ослепла.

Леля. А какие у него глаза, maman?

Василиса Петровна. Глаза? Карие.

Леля. Ах, какая прелесть!

Василиса Петровна. Конечно, прелесть, но не в этом дело, душечка. Нам, женщинам, достаточно красивых глаз, а мужчина, князь, совсем, совсем другое. Я иду в спальню, дай свет, Леля.

Леля. Сейчас, maman.

Бежит в спальню и зажигает свет.

Василиса Петровна (идя). Князь должен быть мужествен и горд, он даже не имеет права спускаться до таких мелочей, как какие-то красивые глаза… Закрой свет в будуаре, Леля. (Садится у зеркала и продолжает говорить, смотря на себя.) Правда, есть и другие люди, высокого очень звания, которые ведут себя совсем иначе, но я этого не понимаю. Скажу хоть о себе — ты слушаешь, Лелечка?

Леля. Ах, maman, Бога ради говорите о себе! Я так люблю, когда вы говорите о себе, это так поэтично.

Василиса Петровна (продолжая глядеть на себя). Ты знаешь, что я хоть и благородного дворянского рода, но княгиня я только по мужу. И что же, Лелечка — этому даже трудно поверить, это совсем как сказка! Я и никогда не унижала себя, избави Бог, но когда моей головы коснулась княжеская корона, когда я так высоко поднялась над людьми, — только тут поняла я себя, Лелечка, только тут я себя оценила. Мне даже трудно представить, и я совсем не помню, какая я была раньше… какая-то странная… не помню.

Леля. А я знаю, какая: вы всегда были душечка, maman!

Снова в прежней позе становится на колени, берет руки Василисы Петровны и снизу вверх с обожанием смотрит на нее. Василиса Петровна продолжает, не сводя глаз с своего отражения в зеркале.

Василиса Петровна. Да, странная какая-то, не помню. Вероятно, тогда я очень редко смотрелась в зеркало: я и лица своего не помню… или я не так причесывалась?

Леля. Ах, maman, вы такая красавица, я вам завидую, maman. Ну говорите еще, говорите!

Василиса Петровна. Да. И как будто солнце, Лелечка, взошло над моей головою: понимаешь, такие ослепительные лучи…

Леля. Понимаю, maman, говорите!

Василиса Петровна. И как будто я взошла на высокую, высокую гору: понимаешь, Лелечка, — я вверху, а веж жизнь и все люди далеко, далеко внизу. И вдруг я все увидела и поняла: и зачем люди, и зачем слезы, и зачем людям нужен Бог — раньше я это не совсем понимала. Бог нужен, чтобы творить чудеса и чтобы не было слез, — это так ясно!

Леля. Я плачу, maman!

Василиса Петровна. Да. Вот когда-нибудь, к концу моей жизни, я пойду в монастырь, приму схиму — я уже сделала вклад, Лелечка, и тогда мне все станет еще яснее, еще понятнее. Как ни высока гора, Лелечка, на которой я сейчас по милости Божией, — а есть еще выше: и какой вид оттуда, какие необозримые дали!..

Леля. Я плачу, плачу, maman!

Василиса Петровна. Да. И тогда со мной свершится второе чудо, Лелечка. Я еще не совсем покорилась сейчас, я еще слишком горда моим званием, моею благородною кровью, но тогда… Тогда, как пыль, стряхну я с себя всю гордость владык земных — и покорюсь, ах, как сладостно я покорюсь!! Что такое я, человек: вот иногда у меня болит сердце… не знаю, почему, но иногда у меня болит сердце, а тогда…

Леля. Maman, вы плачете?

Василиса Петровна. Я от счастья плачу.

Леля. И я тоже.

Обе плачут; Лелечка в ногах у княгини, та — продолжая смотреть на себя в зеркало.

Василиса Петровна. Ну, ну, перестань, Лелечка. Обе мы с тобой глупые! Посмотрел бы кто на нас.

Леля. Я не могу перестать, maman! Я тоже пойду в монастырь! А отчего вы всегда в трауре, maman? Траур так не корреспондирует цвету вашего лица!

Василиса Петровна (вставая). Ну хорошо, хорошо, милочка. В трауре? Разве я тебе не говорила, что у меня умер родственник, очень, очень почтенный человек… (припоминает) Да, уже скоро год. Вот на днях будет год, тогда и? сниму, а сейчас… надо Богу молиться и спать. Где мой флакончик?

В дверь стучат.

Леля. Вот, maman. Тогда и в театр поедем? Василиса Петровна (прислушиваясь). Да постой же, Леля, не тараторь. Что это, кажется, стучат?

Леля. Да, maman, стучат.

Василиса Петровна. Постой, не тараторь… Да, странно. Кто там? Войдите…

Но там, очевидно, не слыхали: стук продолжается.

Да что они там!.. Лелечка, открой и узнай.