Том 2. Рассказы и пьесы 1904-1907

Житов. Эти мартовские бури всегда самые свирепые. Внизу весна, а у нас зима настоящая. Миндаль уже отцвел, пожалуй.

Минна. Никого нет.

Инна Александровна. Что там делается! Что там делается! Главное, я за Коленьку боюсь. Ведь он такой, он ни на что не смотрит: ружья не ружья, пушки не пушки. Господи! Я и подумать об этом не могу! Хоть бы весточка какая, а то четыре дня — как в могиле.

Житов. Ну, обойдется, скоро все узнаете. Барометр поднимается.

Инна Александровна. А главное, будь бы за свое дело дрался. А то и люди чужие, и страна чужая, — ну какое ему дело!

Петя (горячо). Николай — рыцарь. Он за всех угнетенных, кто бы они ни были. Все люди одинаковы, и чья бы страна ни была, все равно.

Лунц. Чужие! Страна, государство — не понимаю я этого. Что значит — чужие, государство? Вот это разделение и создает рабов, потому что когда в одном доме грабят, то в другом сидят спокойно, в одном доме убивают, то в другом говорят: это нас не касается. Свои! Чужие! Я вот еврей, а у меня своей страны нет — так, значит, я всем чужой? Нет, я всем свой, да… (Ходит.) Да!

Петя. Конечно. Это узость — разбивать землю на какие-то участки.

Лунц (ходит). Да. Только и слышишь — свои, чужие! Негры, жиды!

Инна Александровна. Ну, вы опять на свое повернули. Как не стыдно! Разве я что-нибудь говорю? Разве я говорю, что Коленька плохо делает? Сама ж я посылала: поезжай, голубчик, поскорее, а то здесь еще больше ты измучишься. Господи, Коля-то да нехорошо, — я о том, что сердце у меня изболелось. Ведь я неделю в такой муке живу, в такой муке… Вы ночь-то спите, а я глаз не смыкаю, все слушаю, слушаю: вьюга да колокол, колокол да вьюга. Плачет, хоронит кого-то… нет, не увижу я Колюшки!

Вьюга, колокол.

Петя (ласково). Ну, успокойся, мамочка, все обойдется. Он не один там, — почему непременно с ним что-нибудь случится? Успокойся.

Житов. Не говоря уже о том, что с ним Маруся и Анна Сергеевна с мужем. Все- таки поберегут. Да и так, вы знаете, как его любят все, — у него теперь свита как у генерала, даром пропасть не дадут.

Инна Александровна. Знаю, знаю, да что поделаешь! Но только про Марусю вы мне не говорите. Анна — женщина благоразумная, а Маруся — та сама вперед полезет. Знаю ее.

Петя. А ты чего, мама, хотела бы? Чтоб Маруся пряталась?

Инна Александровна. Опять… Да деритесь себе сколько хотите, разве я что говорю? Только не успокаивайте меня: сама знаю, что знаю, не маленькая. Как помоложе была, сама с волками дралась. Вот что!

Житов. С волками? Вот вы какая, не ожидал. Как же это вы так?

Инна Александровна. Да пустяки. Раз ночью зимой ехала одна на лошади, на меня и напали. Отстрелялась. А меня они и дразнят до сих пор.

Житов. А вы и стрелять умеете?

Инна Александровна. Чему, Василий Васильевич, при такой жизни не научишься. Я с Сергеем Николаевичем в Туркестан ездила на экспедицию, так полторы тысячи верст верхом сделала, по-мужски. Мало ли бывало! Тонула раз, два раза горела… (Тихо.) Только скажу вам, Василий Васильевич, — нет ничего страшнее в мире, как болезнь детей. Раз, тоже в экспедиции, у Колюшки жаба открылась. Ни доктора, ни лекарств, до ближнего жилья верст пятьдесят, а то и больше. Выбежала я из палатки да как брякнулась о землю… вспомнить страшно. Ведь у меня двое детей умерло, вы знаете. Один на седьмом году, Сереженька, другой еще грудным. Анюта раз при смерти была, да что вспоминать… Тяжелая наша материнская доля, Василий Васильевич… Благодарение еще богу, что дети хорошие вышли.

Житов. Да, Николай Сергеевич у вас удивительный человек.

Инна Александровна. Коля-то! Сколько я перевидала людей, а такой души еще не встречала. Вот говорила я — чужое дело, сразу видно, что эгоистка… а Коля: если увидит он, что лев разоряет муравьиную кучу, так он один с голыми руками на льва пойдет. Вот он какой! Что-то там делается! Что-то делается!..

Житов. Если бы мне не так хотелось в Австралию…

Поллак (входит). У вас не найдется, уважаемая Инна Александровна, чашки черного кофе?

Инна Александровна. Как же не найдется? Найдется! Минна! (Идет.)

Житов. Ну, как дела, коллега?

Поллак. Хорошо. А вы что же ничего не делаете?

Житов. Погода… Какая тут работа! Да и события такие…

Поллак. А не русская лень?

Житов. Может быть, и лень. Кто знает?

Поллак. Нехорошо, дорогой товарищ. Лунц, вы произвели вычисления, которые поручил вам Сергей Николаевич?

Лунц (резко). Нет.

Поллак. Напрасно.

Лунц. Напрасно, не напрасно, это вас не касается. Вы такой же ассистент, как и я, и не имеете права делать мне замечания. Да.

Поллак (отворачивается, пожимая плечами). Скажите, Житов, чтобы кофе мне подали туда.

Житов. Ладно. А над чем сейчас работает Сергей Николаевич? Я как-то отошел от дела за это время.

Поллак. О, у него такая работа! Я сам могу много работать, но я удивляюсь настойчивости Сергея Николаевича, силе его мозга. Трение, это возмутительное трение, отсутствует в нем, как в наших инструментах. И работает он с правильностью часового механизма: я убежден, что в его вычислениях за тридцать лет нельзя найти ни одной ошибки.

Лунц (прислушиваясь). Он не только работник, он — талант.

Поллак. Совершенно верно. У него числа и цифры — живые и движутся, как солдаты.

Лунц. Вы все сводите к дисциплине. Какая юнкерская поэзия!

Поллак. Без дисциплины нет победы, дорогой Лунц.

Житов. Верно!

Лунц. Я о нем думаю лучше, чем вы. Я думаю, что он видит вечность, видит, как мы вот эти стены. Да!

Поллак. Я не возражаю. У вас нет сведений, кончилась эта революция или нет?

Житов. Какие тут сведения! Слышите, что на дворе делается?

Поллак. Я упустил это обстоятельство из виду.

Петя. По последним газетам…

Поллак. Нет, нет. Вы мне скажите, когда все это кончится. Я не хочу входить в подробности.

Инна Александровна (входит). Нет никого. Выходила сама посмотреть — пустыня.

Поллак. Так я попрошу вас, уважаемая Инна Александровна, дать мне кофе туда.