— Молчать!
И опять жизнь Ивана Ивановича, как ему казалось, повисла на волоске. Но женщина повязала платок, улыбнулась сквозь слезы и сказала:
— Ну его к Богу.
Пришел молодой, сияющий. Он куда-то уходил и только сейчас вернулся, радостный и возбужденный.
— Надо его на нашу квартиру. Я был там, говорят, — всех доставляйте сюда. Хорошо!
— Что хорошо? — спросил Петров.
— Так. Все хорошо. Погода хорошая.
Когда Василий и двое других дружинников повели Ивана Ивановича, он вдруг остановился и громко закричал:
— А пальто? Я не могу без пальто. Мне холодно. Я простудиться могу.
Вернулись и взяли пальто. Оно так и лежало комочком, как положил его Иван Иванович. Шли молча и торопливо, оглядываясь по сторонам и прислушиваясь; на Ивана Ивановича и его новое пальто не обращали никакого внимания. Теперь, когда было столько случаев расстрелять его и его не расстреляли, он проникся уверенностью, что и впереди ему ничего серьезного не грозит, и смотрел на своих спутников с презрением.
— Послушайте, вы, — сказал он молодому, — как вы шашку нацепили? Разве так носят?
— А что? — спросил тот.
— А то. По ногам бьет, вот что. Подтянуть надо.
— Сойдет и так, — засмеялся молодой. — Сие не есть важно.
«Сие, — подумал Иван Иванович. — Вот еще дурак: сие», — и с отвращением сплюнул.
— Куда вы меня ведете-то? — грубо спросил он. Один из дружинников сердито взглянул на него и оборвал:
— Молчать!
И опять словно тяжелая крышка захлопнулась над головой околоточного. Стало душно и нехорошо, и хотелось не то плакать, не то ругаться, не то просить о чем-то. Совсем недалеко, где-то за белыми крышами, посыпались частые выстрелы. Дружинники остановились и беспокойно оглянулись.
— Надо свернуть, — сказал один.
— Ничего, пройдем, — ответил молодой.
— Лучше свернуть, — поддержал другой и вынул револьвер. — А у вас есть револьвер, товарищ?
— Нет, — беззаботно ответил Василий. Оказалось,
что у всех троих был только один револьвер, и Иван Иванович злорадно улыбнулся. «Так, так», — подумал он.
Свернули в коротенький, безлюдный переулок, густо покрытый давно не сгребаемым снегом. Но не успели сделать и нескольких шагов, как из-за поворота вылетел беспорядочной лавиной отряд драгун, человек двадцать пять или тридцать. Прошла только минута или полминуты, и все изменилось: дружинник, у которого был револьвер, одной струей выпустил все заряды и убежал за угол; еще раньше убежал его товарищ. А Василий зацепился за шашку, попавшую ему между ногами, упал, и верхом на нем сидел околоточный, бил его кулаком по затылку и не кричал, а шипел что-то, какое-то бесконечное свистящее ругательство.
Иван Иванович торжествовал. От бурного ликования, от ненависти, от злобы он как будто терял мгновениями сознание и захлебывался словами. Он то смеялся, то начинал обиженно плакать, то визгливо вскрикивал что-то непонятное и все порывался ударить Василия, которого держали за руки драгуны. Постепенно из криков, ругательств и плача выделились визгливые слова:
— Этот самый! Этот самый!
Он бесконечно повторял: «этот самый!», — вкладывая в эти слова весь свой страх, и ненависть, и обиду… Толстый офицер неподвижно сидел в седле и тусклыми глазами смотрел попеременно то на околоточного, то на пленника.
— Так как же? — сказал он, задыхаясь. — Расскажи, как там было. Покороче!
Иван Иванович рассказал, но не так, как было, а по-своему, и главным виновником нападения выставил Василия. И все время тыкал в него пальцем и кричал:
— Этот самый!
Василий молчал, был страшно бледен, и губы его дрожали. Снизу лицо его озарял чистый, еще не загрязненный снег, сверху падал на него отсвет холодного, белого зимнего неба, и не было уже молодости в этом лице, а только смерть и томление смерти. Сразу все кончалось. Сразу обрывалась жизнь, которая еще сегодня цвела так пышно, так радостно, так полно. Все и навсегда кончалось: глаза не увидят, и уши не услышат, и мертвое сердце не почувствует. Все кончилось.
— Так как же? — сказал офицер. — Надо его расстрелять. Он вас расстрелять хотел, а мы его расстреляем. Вот и будет хорошо.
Солдаты уже прицелились, когда офицер широко раскрыл глаза и закричал:
— Стой! Вы куда же это его поставили, а?
Солдаты не понимали.
— К окнам поставили, идиоты! Стекла побьете. К стенке поставить. Ну, так. Валяй. Нет, погоди. Ты, слушай, отвернись! Не понимаешь? Спиной стань.
Он тихо ответил:
— Не хочу.
— Что? Что ты там бормочешь?
Он так же тихо повторил:
— Не хочу.
Иван Иванович громко засмеялся. Толстый офицер перевел на него тусклые и странно добродушные глаза и сказал:
— Чего вы смеетесь? Это его дело. Не хочет так не хочет. Ну, валяйте.
Когда все кончилось, офицер приказал одному солдату отдать свою лошадь Ивану Ивановичу, а самому сесть позади товарища. Уже тронулись и перешли на рысь, когда офицер внезапно закричал:
— Стой!
Остановились. Офицер тяжело повернулся к околоточному и озабоченно спросил:
— А шашку-то вы взяли?
— Вот она! — весело ответил Иван Иванович.
— Ну то-то. Трогай!
Теперь Иван Иванович чувствовал себя еще лучше, чем утром. В том же новом пальто он ехал на лошади, рядом с настоящим офицером, и хоть сильно подпрыгивал, но держался крепко. Жаль только, что публики не было: улица была пуста, и где-то за белыми крышами бухали пушки.
Проклятие зверя
Посвящается А.М.А.
Я боюсь города, я люблю пустынное море и лес. Моя душа мягка и податлива; и всегда она принимает образ того места, где живет, образ того, что слышит она и видит. И то большая она становится, просторная и светлая, как вечернее небо над пустынным морем, то сжимается в комочек, превращается в кубик, протягивается, как серый коридор между глухих каменных стен. Дверей много, а выхода нет — так кажется моей душе, когда попадает она в город, где в каменных клетках, поставленных одна на другую, живут городские люди. Потому что все эти двери — обман. Когда откроешь одну, за ней стоит другая; и
