вполне знакомых милиционера, которые рассказывали такие вещи, что на голове Локомотива зашевелились волосы.
Хуже всего было то, что с момента освобождения Виталька ни разу ему не позвонил. Отлично зная, кому нужна смерть Эфиопа, Кусков, по всей видимости, многообразием версий относительно своего задержания не страдал. Яша посылал на тюрьму посылки каждый день. Посылал через конвой малявы, в которых уверял старого друга, что он не имеет к подобной подставе ни малейшего отношения, однако ответов не получал. И вот Штука уже неделю на свободе, но ни разу не дал о себе знать. А до этого не проходило ни единого дня, чтобы они не виделись. Локомотив отправил на поиски Витальки людей, но те возвращались ни с чем, говоря о том, что ни на одном из известных адресов Штуки нет. И не предвидится.
Это была самая широкая темная полоса в череде дней. Но на этом неприятности не заканчивались. Узнав, что дело об убийстве Эфиопа по подследственности передано транспортной прокуратуре, и не кому- то, а «самому» Пермякову, славящемуся своей неподкупностью и откровенной твердолобостью, когда речь шла о защите закона, Яша Локомотив занервничал. Шок от задержания Кускова еще не прошел, и на его фоне Яша опять совершил ошибку. Посчитав случайное задержание Штуки даром божьим, он решил разыграть и эту карту. Виталька в тюрьме затаил обиду, и еще неизвестно, что сотворит, если окажется на свободе. Он уже все равно не простит, так какая теперь разница: привяжут его к убийству Эфиопа или нет? Не будет ли лучше, если каждый останется там, где есть сегодня?
Зная, кто такой следователь по особо важным делам Пермяков, и не зная обстоятельств дела, он вызвал к себе очередного должника, некоего Славу Рожина, и в порядке компенсации долга предложил сыграть ему небольшую роль в деле отстранения от исполнения служебных обязанностей Александра Ивановича Пермякова. Пермяков, не найдя доказательств вины Кускова, скорее всего его освободит. А это надо? Пусть лучше будет толковая «подстава», Пермякова «отметут» свои же, посчитав нечистоплотным, а на его дело «поставят» того, у кого перед глазами будет стоять вечно живой Пермяков и последствия, которые могут наступить в случае, если ему захочется освободить Кускова так же, как и бывшему следователю. А что нужно сделать со Штукой, если его освобождение начальству не понравилось? Правильно – снова затолкать за решетку.
Яша знал Систему и был уверен, что не ошибается по сути.
Следует заметить, что с этой работой Слава справился безукоризненно. Ему поверили и менты, и сам Пермяков. Очередное доказательство того, что неподкупных нет. Все дело в цене. Пермяков не взял деньги, зато, будучи стесненным в жилищных вопросах, легко повелся на дом в Сочи. Вот тебе и твердолобый…
Кускова освобождают из следственного изолятора, посчитав, что дальнейшее его содержание под стражей незаконно, но тут происходит неожиданное. Жалкий до этого момента Рожин вдруг расправляет крылья и с полной отмороженностью в голосе заявляет о том, что его долг по сравнению с масштабами выполненной задачи – ерунда. Тридцать тысяч долларов. Вот на сколько перекрывает его помощь в деле устранения Пермякова его же долг. И если Яша не готов их выплатить, то Слава готов еще раз сходить в УБОП. И каждый день раздумий увеличивает сумму в тридцать тысяч ровно на тысячу. Для тех, кто не понял, существует дополнительное объяснение: Яшу Локомотива поставил на «счетчик» терновский кидала Рожин с пошлым прошлым и мутным настоящим. Обозначить каким-либо определением его будущее не представляется возможным, потому как у таких людей его просто не может быть.
Пришлось вызывать еще не отошедших после первой вздрючки ментов и ставить очередную задачу в качестве возмещения морального вреда…
Лучше бы Яша занялся этим сам. А так получилось, как обычно. Локомотив никак не мог понять, как эта парочка полных идиотов может работать на такой работе, как охрана общественного порядка.
Через сутки Зелинский сообщил Локомотиву, что «дело сделано, концы спрятаны в воду». Тот понял это дословно и успокоился. На следующий день «мусора-водомуты» выволокли из воды Рожина и, конечно, опознали. Вот что у ментов делается быстро, так это опознание! С розыском хуже, но вот с опознанием!.. Тут они мастера.
И Яша понял, что заваривается каша. Она пухнет, увеличивается в размерах и будет готова как раз тогда, когда все закончится. И Яша даже догадался, для кого эта каша готовится. В конце всей этой истории его усадят за стол перед огромной тарелкой и заставят жрать.
Эх, Зелинский, эх, Гонов… Одним словом: если хочешь, чтобы все пропало, положись на профессионализм ментов. Одна кровать с панцирной сеткой чего стоит.
И в тот день, когда Виталька Кусков приматывал к голове несчастного Зелинского динамики и бил его мокрым полотенцем, Локомотив вызвал к себе Сороку и Подлизу…
Глава 8
Восьмого числа у судьи Клепикова случился день рождения. Впрочем, случился он давно, тридцать пять лет назад, но с этого дня, собственно, отсчет и начался.
Дни рождения в различных структурах по-различному и отмечаются. В милиции все по-честному. Стукнуло оперу тридцать, он ставит об этом в известность коллектив единомышленников, не забывая о начальстве. Чтобы не было неожиданных глупых вопросов относительно того, почему на часах шестнадцать ноль-ноль, а в отделе только дежурный оперуполномоченный, почему у райотдела нет ни одной машины, а одного из пропавших видели в гастрономе за покупкой десяти бутылок водки, палки колбасы и нескольких батонов хлеба. Начальство все знает, уведомлено о месте проведения пикника на берегу Терновки, чтобы в восемнадцать ноль-ноль туда заскочить и поднять пластиковый стакан за здоровье именинника. Случись что – никого не нужно искать. Вот они все. На берегу. Все девять. С оружием и вполне серьезными разговорами о нераскрытых преступлениях.
В суде сложнее. И выглядит это комично и забойно. Пять мужиков и пять женщин собираются за тремя тортами с чаем, но со все теми же разговорами о работе. Переводя взгляд с одной компании на другую, непрофессионалу очень трудно понять, в какой из них кривят душой. Слушать беседы о проблемах раскрываемости из уст выпивших розыскников так же забавно, как находиться на коллоквиуме слуг Фемиды с набитыми бисквитом ртами.
В первой компании каждый знает о каждом все, и из этого не делается тайны. Во второй никто не знает толком ни о ком, каждый хранит свои секреты, и для того, чтобы они хранились как можно дольше, приходится жевать торт вместо балыка и запивать чаем вместо пива.
Клепиков традиции знал. Четыре заказных красавца стояли посреди сдвинутых для удобства чаепития столов и напоминали место будущего пиршества после окончания утренника в детском саду.
Первый тост, как и положено, толкнул Николаев. Все поддержали, откусили и запили. Потом оба зама: Марин и Костюкова. Струге сладкого не любил – особенно то, которое потом приходится выковыривать языком из зубов, – однако коллектив поддерживал и улыбался. Вечером, он знал, Клепиков завалится с родней и знакомыми в кабак, как следует выпьет, закусит, потом еще раз как следует выпьет. Повеселятся и разойдутся. Антон думал об этом, поэтому причину улыбки на его лице обосновывать не было нужды. Рабочий день в суде закончился, нет ни посетителей, ни секретарей, а десяток людей, у половины из которых возраст давно перевалил за тридцать, а у другой – за сорок, стоят за шведским столом и изо всех сил делают вид, что отрицают алкоголь и бесшабашные подколы. Оно понятно – статус.
Левенец, «воспитанник» Струге, который доверял своему учителю полностью и был его неким отражением, вызывающим раздражение у Лукина, служил в Центральном всего полгода, и это был первый день рождения, на котором он присутствовал.
– Беда, товарищи, – обронил он, думая, очевидно, о том же, что и все. – Вот этот торт коньяком пропитан.
– А ты что, закодирован? – среагировал председатель Николаев, разрушая сам принцип мероприятия.
На этом и закончили. Как и положено, после «второй» и «третьей» коллектив разбился на группы по интересам, стараясь одновременно не выпадать из общей темы. Струге «разбился» в сторону Марина и беседующей с Владимиром Викторовичем судьи, рассматривающей категорию гражданских дел, Саниной.
– Надежда Валерьевна, что это за изумительной воды камень в вашей броши?
– Бросьте, Антон Павлович, – отмахнулась та. – Не дождетесь. Это стекло.
Марин собрался было ретироваться, но Струге подходил не для того, чтобы восхищаться украшением Саниной.
