— Что-то про язык. Как он будет гнить, — проворковала Лидка сонным голосом, потому что вся отдалась своей внутренней кошке.
— Я недавно отравился вареным языком в нашем кафе, — припомнил Рудольф Валентинович некстати. — Но выпил тысячелистника. И ничего. Полегчало. Тебе известно такое растение — лох серебристый?
— Ну?
— Вот это ты, — сказал ей хирург. — Тебя просто развели. Разыграли, как последнюю дуру. Как лоха серебристого.
— Думаешь?
— Не думаю, а уверен.
— Выпиши меня отсюда. — Она взяла его за пухлое колено. — Мне очень страшно.
— Через день, два… Как положено.
— А если он придет ко мне домой?..
Рудольф, натужно зевнув, выключил телевизор:
— Ты не в себе.
— Зато ты… Ты всегда в себе, — сказала она с обидой.
— Не грузи. Иначе я сейчас засну от скуки.
Она вдруг задумалась. Лицо помрачнело и сделалось менее вульгарным, чем раньше, как если б окна в доме, в котором шел веселый праздник, вдруг погасли, оттого что пьяный монтер вырубил все электричество.
— …Какого пола был мой ребенок?
— Мальчик, — ответил он нехотя.
— А скажи, Рудик, всем женщинам, с которыми ты спал, ты делаешь потом аборт?
Он открыл холодильник и вытащил оттуда банку с пивом:
— Хочешь?
Лидка отрицательно покачала головой.
— Не всем, а только тем, кто залетит по неосторожности… Считайте циклы, — прикрикнул он грозно. — Сколько раз говорить? Считайте циклы, считайте циклы… — Нервно дернул кольцо, и банка прорвалась, вылив желтую жижу на пол ординаторской.
— А знаешь, как называется рачок в нашем озере, — пробормотал он, пытаясь справиться с раздражением, — который издает этот скверный запах?.. Артемия салина. — Он отряхнул со своих рук капельки пива. — Это ведь чистая поэзия, не правда ли? Какой-нибудь античный Вергилий. Торквато Тассо… Артемия салина… Рачок с большой концентрацией белка Артемия салина… — промычал он сам себе под нос. — Артемия салина… Прекрасная Артемия салина…
Она побросала в сумку все свои вещи: косметичку, недопитую бутылку «коки», тапочки, прорванные на большом пальце, видавший виды кипятильник, распечатанный стаканчик вечно свежего йогурта, зачерствевший пирожок с капустой из местной столовой. Увидела на белой стене случайного паучка. Машинально хотела его раздавить, уже и палец поднесла, но неожиданно одумалась.
Вышла в пустой коридор. Ее никто не провожал и не встречал. Даже вахтер, сидевший внизу в суровой форме бойца спецназа, ничем не выдал своего восторга от ее независимой походки совершенно свободного человека, потому что спал с открытыми глазами, вяло подсчитывая в уме, что он сможет купить на обещанную прибавку к пенсии — несколько кусков мыла «72 процента», которые он высушивал до красноты в чулане садового домика, две пачки «Геркулеса», несколько коробок спичек, а еще дать дочери взаймы, которая всегда нуждалась в деньгах вне зависимости от того, были ли у нее деньги или нет…
Во дворе больницы стоял запыленный грузовик, в который двое рабочих забрасывали с земли черные целлофановые пакеты.
Они шмякались о днище с каким-то странным звуком, мягко, деликатно, будто их набили тяжелой ватой.
Лидка, как зачарованная, остановилась у грузовика, наблюдая за лихим полетом черных мешков. Ей показалась, что на одном из них она заметила пятна крови.
— Куда везете, мужички?.. — крикнула она сорванным голосом, который выдавал ее лихость и неуязвимость к перипетиям быстротекущей жизни.
— А ты кто такая? — спросили ее.
— Я — мама-жесть, — почему-то сказала парикмахерша.
— Куда, куда… Да на свалку везем, — ответил ей один из рабочих.
— Живое мясо — и на свалку? — ахнула Лидка.
— Какое ж оно живое? Мертвое мясо вроде говядины, — рассудительно ответил ей рабочий. — Но есть отличие. Человечина слегка сластит. Только тебе это не интересно. Потому что ты — мама-жесть.
— Да, — согласилась она. — Я злая. И спрашиваю: почему человечину вы не зароете?
— А собаки? Сколько у нас в городе бродячих собак, знаешь?
— Много, — ответила парикмахерша наобум.
— То-то и оно. Собаки должны что-то жрать?
Она поглядела в лицо рабочего. Это было лицо степняка — загорелое, широкоскулое, с коротким, чуть вздернутым носом.
Обида подкатила к горлу и начала душить внезапными слезами. Жесть покрылась дождем и стала напоминать обыкновенную мочалку.
— Ты моего мертвого ребеночка собакам?! А-а!
— Вот дура-то! Пошутили. Дура-то! — захохотали оба, а один даже стал бить себя по ляжкам от вспыхнувшего, словно бенгальский огонь, восторга.
— Дура, — ответила Лидка, сглотнув одинокую слезу. — А в мешках-то что?
— Всякий сор. Тебе показать?
— Не надо. Я просто… испугалась, — начала оправдываться она. — Вы не через город едете?
— Через город.
— Можете подбросить? До улицы Дружбы?
— Давай. Только садись в кузов. В кабине лишь два сиденья. И то одно сломано.
— Ладно, — согласилась парикмахерша. — Помоги давай.
Рабочий взял из ее рук сумку, закинул ее в кузов и туда же закинул Лидку, сложив ее в охапку и тем самым продемонстрировав недюжинную силу, которая таилась внутри подсушенного водкой короткого лихого тела.
Он увидал снизу ее красные трусики и осклабился.
Лидка погрозила ему кулаком, сдвинула покрепче колени и уселась в углу кузова, раздумывая, должна ли она обидеться. Ей пришло в голову, что не должна. И что если трусики — красного цвета, то это сделано именно для того, чтобы на них смотреть. Ей представился бык в далекой Испании, как раненный в бедро тореадор показывает животному красное женское белье, а бык лишь пускает слюни и скалится.
Стартер у грузовика начал заикаться, клацать зубами, трещать сухожилиями, стараясь раскрутить тяжелый на подъем мотор, исчерпавший свой ресурс множество лет назад. Выпустив в воздух облако черного угара, машина медленно тронулась вперед, перебирая лапами и боязливо оглядываясь по сторонам.
Лидку начало трясти, будто ее готовили в отряд космонавтов.
Она поглядела вверх: истертое жаркое небо тряслось, словно вытряхивали простыню.
Поглядела по сторонам улицы: чахлые тополя тряслись и раздваивались, оставляя в воздухе отпечатки пирамид.
Поглядела себе под ноги: черные мешки шевелились, хотели сойти с места, как бы внутри кто-то живой продирал их и тужился от тщетности своих попыток. Вот уже ближний зашевелил ножками и ручками, пытаясь изодрать целлофан, липкая лента, что заклеивала края, лопнула с треском, и лезет бледная плоть на свет, протискивается, кричит, хлопочет…
Лидка ударила кулаком в кабину грузовика:
— Остановите, гады!..
