И пах, и ягодицы, и до спины дошло.
Хотя на теле и высохло уже всё. Но оттого, видно, и чешется всё сильней и сильней.
И запах. Запах. Резкий, аммиачный. Удушливый.
Я буду шевелить пальцами. Тереться спиной о поверхность стола.
Так немного легче. Можно терпеть.
Впрочем, что мне ещё остаётся?
Можно ещё кричать. Занятие совершенно бесполезное (для связок даже вредное), но, по крайней мере, крик отвлекает. Отвлекает от этих гнусных ощущений, от боли в стянутом проволокой теле, зуда и жжения, пересохшего горла, воспалённых от слепящего света глаз… И главное — от воспоминаний.
От воспоминаний… Он избавил меня от разума. Но не избавил от воспоминаний.
Так где же живёт моя память? В душе? А где живёт душа моя? Пока ещё — в моём теле. Но в какой его части? И если отрезать мне ногу — не будет ли отрезана при этом и часть души моей? Вместе с частью моей памяти?
Ну а если это не так? Если и тело моё будет на треть искалечено и изрублено, а душа всё останется целой, и память моя лишь вберёт новую боль мою — и будет возвращать мне её вновь и вновь… Как быть тогда?
Как добраться до души? Где резать? В каком месте?
Когда он придёт ко мне — я обязательно спрошу у него. Обязательно.
Вдох. Глубокий вдох.
Я очнулся. Пришёл в себя.
Я всё ещё был без одежды. Я лежал на траве. Она колола мне спину.
Кровь высохла и стянула мне кожу.
Кожа стала морщинистой. Под тёмно-багровой плёнкой.
Предметы вокруг расплывались, двоились. Всё плыло перед глазами и мне казалось, что я лежу на самом краю огромного, медленно вращающегося диска, и вращение это, стань оно хоть чуть-чуть сильнее, отбросит меня прочь, в темноту, в ничто, в небытие…
Пальцы мои царапали землю. Я хотел удержаться на ней.
— А я вот тут и убраться уже успел, — сказал Кашин.
Он так же был без одежды. И так же с ног до головы покрыт плёнкой запёкшейся крови.
Но, в отличие от меня, чувствовал он себя великолепно. Движения его были быстрыми и энергичными. Весь вид его буквально излучал спокойствие и уверенность. Уверенность в своих силах. В своей правоте. И удовлетворённость от удачно проделанной работы.
И только кровь… И пах, холощёный пах его… Как всё это дисгармонировало с видом сильного, самоуверенного мужика!
Но видел я, видел, что его внешность — лишь только маска. Бутафория. Которую он как угодно менять. Трансформировать. Уничтожать и создавать вновь.
Нет, его внешность не могла меня уже обмануть.
Не человек. Не человек. Существо.
Но зачем же ему это всё? Зачем ему я? Зачем ему несчастная эта шлюха?
Он что, и впрямь развлекался? Сдирал кожу? Убивал?
Не для его ли удовольствия трахал я умирающую эту девку?
Я и она. Кто мы были для него? Забавные насекомые? Она — на булавке. Я ползу к ней. Лапки стучат. Шевелятся усики. Движется мир в зеркалах фасеток. Распрямляется и снова прячется хоботок. Они такие забавные! Эти насекомые…
Так? Или не так?
— Прямо мысли у тебя какие-то… обидные, — сказал Кашин.
Он прошёл мимо меня. Он относил в машину портфель.
Вернувшись, он встал рядом и наклонился ко мне.
— Вставай уж.
— Зачем? — спросил я. — Куда мне теперь? Я лучше лежать буду…
— До приезда милиции? — деловито переспросил Кашин. — Или санитаров? Или пока воспаление лёгких не схватишь? Учти, земля к вечеру остынет. Впрочем, здесь ночью иногда такие дела творятся, что тебе в любом случае лучше в другом месте лежать. А ещё лучше встать и в машину лезть. Я там сиденья плёнкой целлофановой проложил, чтобы не испачкались. Так что смело лезь туда. Да и нервишки у тебя всё-таки слабоватые, а мне Ритуал надо заканчивать. А ты от такого зрелища можешь чрезмерно впечатлиться. Снова сознание потеряешь, таскай тебя потом… Лучше уж сейчас иди.
Не то, чтобы логика его показалась мне очень уж убедительной… Просто и в самом деле не было смысла далее здесь лежать. В этом глухом, диком месте. И к тому же… По ночам? Ещё и по ночам что-то творится?
Если здесь днём такое… То ночью…
Я встал.
Медленно, покачиваясь, пошёл к машине.
И, дойдя уже почти, обернулся… Боже мой! Столбы!
К одному из них был привязан… Нет, не привязан — прикручен, накрепко прикручен стальною проволокой труп Тани (нет, тогда я ещё не мог точно определить, что проволока стальная, но прочность её сразу была видна по тому, как сильно вдавлена она в тело). Впервые я увидел тогда тускло-серебристый этот отблеск. Тот самый, что вижу и сейчас.
Лицом. Привязана лицом к столбу. Он словно не хотел больше видеть лицо её.
Руки её всё так же были закованы в наручники. Он так и не снял их.
Руки не были скручены проволокой. Они чуть отошли назад и отгибали плечи и спину, отчего казалось, будто в последнем, отчаянном усилии бьётся она, стараясь вырваться из схвативших её стальных пут.
Но, конечно… Так только казалось. Она была мертва. И недвижима.
Ступни почти не касались подножия столба. Труп словно висел в воздухе.
Распятие? Она возносилась? Возносилась?
Кашин подошёл к столбу.
Встал в двух шагах от него.
Поднёс ладони к лицу. Глядя в них, словно в раскрытую книгу, зашептал что-то похожее на заклинание.
Нет, это были не те фразы, что испугали когда-то Таню.
Звуки были другие. Совсем другие. Не мягкие и льющиеся ровным потоком. Другие. Резкие, отрывистые. Временами шипящие. Иногда почти переходящие в свист и хрип.
Да, эти звуки испугали бы её куда больше. Но теперь…
Ей уже было не страшно.
Звуки оборвались. Он замолк.
В молчании он стоял минуты две.
Потом отпрыгнул резко назад и хлопнул в ладоши.
И яркое, мощное пламя вырвалось вдруг из бетонной площадки столба. И труп исчез в этом огне, в мгновение поглощённый им.
Дым, чёрный, жирный дым повалил от столба. И медленно пополз в небо.
— Так вот откуда гарь эта на столбах, — сказал я. — Жаровня, стало быть…
— Ты всё-таки смотришь? — сказал Кашин. — Ну, ну… Любуйся… А о столбах… Напрасно ты так. Они живые, между прочим. И постарше тебя на три тысячи лет. А такой возраст уважать надо! Впрочем, есть столбы и подревнее. Далеко, правда, отсюда.
Он повернулся и пошёл к машине.
И когда он проходил мимо меня, я не выдержал и спросил его:
— Это ведь… Зачем чудеса эти? К чему это всё тебе? Кто ты такой, мужик?
Кашин остановился. Посмотрел на меня. И улыбнулся.
— Ангел я Божий. Ангел, Сереженька…
И сел в машину.
