Я уже не слышу старую эту стерву.
Эту дрянь. Истеричную сволочь.
Что она знает? Как она может так говорить?
Рассказала? Что Лена ей рассказала?
Что она могла ей рассказать?
Я помню…
Лена. Не говори. Не говори ничего.
Я люблю тебя.
Ты труп, девочка моя. Представь, что ты труп.
Что ты чувствуешь?
«Трупы ничего не чувствуют… Они мертвы. Кожа мертва. Нервы мертвы. Мозг мёртв».
Нет, всё не так. Совсем не так. Это только кажется, будто трупы ничего не чувствуют.
Их глаза открыты. Они смотрят в небо. Их зрачки недвижны. Они боятся закрыть глаза. Ведь тогда они могут не заметить, пропустить что-то очень важное, возможно — последнее, что они ещё могут увидеть в этом мире. Проплывшее в небе облако. Пролетевшую птицу. Раскрывшуюся над ними белую больничную простыню.
Они чувствуют. Последние звуки, последние образы, последние прикосновения этого мира.
Беспомощность. Скованность. Узы смерти.
Будь недвижна, любимая.
Ты лежишь на кровати. Глаза закрыты. Халат распахнут — и обнажённые ноги твои ласкают, гладят длинные тени, что каждый раз появляются в спальне, едва осветит её неровный, колеблющийся, плывущий свет свечи. Эти тени — тёмные пальцы мои. Призрачная плоть моя, касающаяся твоей плоти.
Мои пальцы скользят по коже. Край халата ползёт всё выше и выше. Бёдра твои; полные, нежные, медовые, мягкие бёдра всё больше и больше открываются моему взгляду.
Мой язык скользит по ним. Губы мои захватывают кожу. Губы пылают и жар этот проникает в твою плоть.
Я развязываю пояс на твоём халате.
Я кладу ладони на твои колени.
Ты труп, любимая. Ты чувствуешь прикосновение моих рук. Тепло моей кожи.
Труп ощущает прикосновения рук. Поглаживания. Движение ладоней от коленей вверх по бёдрам, туда, где открываются ворота твоей плоти.
Два входа в благословенную страну. Один, широкий, для простых смертных. Другой (и врата его узки) для праведников. Святость входит узкими вратами.
Твои глаза закрыты. Это тени? Тени плывут по твоему лицу?
Но нет! Я вижу — твои ресницы подрагивают… Это непорядок! Так не должно быть! У мёртвых ресницы неподвижны.
Я не могу! Я не могу продолжать.
«Прекрати! Это нечестно!»
«Что нечестно?»
«Ты моргаешь! Я вижу, что ты моргаешь! Это нечестно. Мы же договорились. Абсолютная, полная неподвижность. Ты же мертва!»
«Серёжа, я жива! Что ты говоришь? Это же игра!»
«Игра? Игра, между прочим, тоже требует серьёзности. Это невозможно, я не могу так! Чёрт, ты всё испортила! Всё!»
— Сергей, я не хотела вам говорить… Вернее, Лена просила вам ничего не говорить… пока ничего…
Всё испортила. Всё.
— В общем… У неё есть другой… другой мужчина. И это всё достаточно серьёзно. Очень серьёзно. Она действительно очень, очень устала от вас. И прошу вас, не надо продолжать! Не надо этих оскорблений… Поверьте, я и сама устала от наших скандалов. А уж как устала она! Она просила поговорить с вами. Самой ей трудно… Трудно решиться на это. Я прошу вас, оставьте нас. Оставьте! И её, и меня. Дайте нам отдохнуть от вас. От всей этой вашей черноты, этой вашей…
— Другой? Добилась?! Добилась, сука?!
Она перехватила мой взгляд — и отшатнулась резко, ударившись о край стола.
Ты привыкла, что я всегда иду у тебя на поводу? Думала, что окончательно растоптала меня? Втоптала в грязь? Думала, что от меня не осталось уже ничего, кроме тупых, бессмысленный, умоляющих глаз и жалкого лепета?
Простите… извините… вы правы… да, надо взяться за ум… я постараюсь… непременно… спасибо за совет… ах, мне пора!
Пора!
Ведь это ты постаралась! Все эти годы старалась! Ведь это ты настраивала Лену против меня! Ты специально, преднамеренно унижала меня перед ней! Это ты внушила, вдолбила ей мысль о том, что я ненормален, что я опасен, что голова моя набита не мозгами, а самым отборным, самым зловонным, самым мерзким говном, какое только может вместиться под крышку черепа… О да, мой добрый медик, ты использовала другие слова! Но смысл их был именно таков!
Ну что ж, ты добилась… А если ты права? Ты подумала об этом? Если ты права и я действительно ненормален? И действительно опасен?
При такой жизни и впрямь можно сойти с ума. И тогда…
— Лжёшь!
— Сергей, прекратите «тыкать». При всей вашей испорченности и моём долготерпении я всё таки не могу быть настолько снисходительной…
— Лжёшь! Это всё враньё! Ты просто хочешь поссорить нас! Это всё выдумка, очередная гнусная выдумка. Психолог хренов!
— Сергей, что вы себе позволяете! Я говорю вам правду. И злитесь вы именно потому, что чувствуете правоту моих слов. В конце концов, Лена и сама скажет вам…
— Ложь!
— Сергей, прекратите! Вы не имеете…
— Имею! Имею я тебя, мразь! И в рот и в жопу имею! Ты…
— Вон.
Она произнесла это слово медленно и спокойно. По буквам.
Даже не пощёчина — лёгкий шлепок по щеке. Брезгливо, отстранённо, словно боясь испачкаться.
И торжествующе.
Она успокоилась. Она смотрела на меня свысока. Она праздновала победу.
Я сорвался. Я окончательно пал в её глазах. И стал тем, кем она всегда хотела меня видеть — сломленным, слабым, бессильным, покинутым, брошенным, и проклинающим… Проклинающим её! Её, победительницу!
Слабым? Бессильным?
А не поторопилась ли ты, мама? Добрая мама моей супруги…
Не рано ли торжествуешь?
О, я знаю тебя. Я хорошо тебя знаю. Ты наверняка подготовилась к этому разговору. Если бы ты лгала! Если бы я сомневался, хоть немного сомневался в правдивости твоих слов!
Но я то знаю, что ты никогда не начала бы этот разговор и ничем бы не выдала себя и свои планы, если бы не была совершенно, абсолютно уверена в своей победе. А что дало тебе такую уверенность?
Кто обеспечил тебе эту уверенность?
Ты позаботилась. Ты всё подготовила. Ты обеспечила себе победу.
Сколько времени у тебя ушло на это? Месяц? Полгода? Год? Или… С самого дня свадьбы? Или даже с того дня, когда Лена впервые привела меня в этот дом и представила как своего жениха?
Но ты поторопилась. Ты всё-таки поспешила. Ты недооценила меня. Недооценила качество дерьма у
