хоть и темно, а видно же, каких вещиц понапихано: и каркас из серебра, чтоб, павлинью кожу на него натянувши, набить блюдо сластями всевозможными; и солонка, и ложки, и вилки с ножами. Отдельно возвышается судок-неф в виде махонькой каравеллы, полкою ниже — блюда и чаши, и сосуды из венесийского стекла, две конфетницы-дражуара, набор уховерток и зубочисток (каждая, если глаза Фантину не врут, из чистого хрусталя, да золотом отделаны! да на черенках по жемчужине вот такенной!). Взгляда от красотищи этой не отвести, а руки, руки сами тянутся, чтобы прикоснуться, огладить, сунуть в карман!..
Только — нельзя.
— Не пойдет, — заявляет Фантин. — Я, мессер, не совсем ведь еще дурак, чтобы такие приметные вещицы хватать. Мы, конечно, воссоздаем ситуацию и все такое, но давайте обойдемся без перегибов. Тот, кто перстеньки увел, сдуру это сделал, поверьте. Сейчас он или покойник, или вот-вот им станет. Продать их не продаст, даже по отдельности. А заляжет на дно — скоро его и вычислят. Или местные, альясские (как думаете, рады наши, что на столько времени промысел застопорился?), или вон вы же его за мягкое место и возьмете. Так ли, эдак — толку с побрякушек краденых он не поимеет, а головы лишится. Поэтому, мессер, я предпочитаю звонкую монету: может, получу в результате чуть поменьше, чем с каких-нибудь камушков, зато — наверняка.
— Тогда тем более не стоит останавливаться на полпути. Здесь синьор Леандро вряд ли прячет свои сбережения. А вот в библиотеке…
Подумал Фантин, почесал в затылке — да и махнул рукой.
— Ладно, — соглашается, — пойду дальше. Но если что…
— Тех, кто работает на меня… или со мной, я в обиду не даю.
— Вы сказали, мессер.
Пожалуй, должной весомости и — тем паче — угрюмой решительности в голосе Фантина не хватает. Побудешь тут решительным, как же! Тут бы живым-здоровым побыть еще чуток.
Они покидают комнату с пиршественными принадлежностями и проникают в следующую. Судя по висящим на стенах клинкам, это оружейная славного рода Циникулли, причем оружейная немалая, собираемая давно и с тщанием.
Было бы время, Фантин бы отнесся к ней с надлежащим вниманием и кое-что себе присмотрел, а так…
Дальше идем.
А вот дальше — нужно поосторожнее. Из-под следующей двери сюда, в оружейную, падает полоска света — правильно, именно там, в этой комнате за дверью, Фантин и магус видели со двора зажженные свечи. Или другое что-нибудь, что горело: растопленный камин, фонарь, пожар, наконец… нет, не годится пожар, он бы уже полыхал на всю виллу и сейчас бы здесь было шумно, дымно и стремно.
Наверное, все-таки свечи. На широкую ногу живут Циникулли, что им, свечей жалко? Вот и жгут зазря.
Воров отпугивают, ага.
«Хотя вообще способ неплохой», — размышляет Фантин, когда его спутник осторожным, по-кошачьи мягким движением распахивает дверь и останавливается на пороге.
Шутки шутками, а если кто-нибудь снаружи — да те же стражники, столь любящие цветочки! — взглянет на окна, сразу увидит, есть здесь кто или нет. Свечи расставлены так, чтобы вошедший отбрасывал на стену, противоположную окну, тень — причем жирную, упитанную, какую издалека разглядишь. А загасишь свечу — считай, открыто признаешь: сижу в библиотеке, жду, пока придете вязать меня, непутевого.
Хитро придумано!
— Комнату можно обойти, — решает наконец Фантин. — По галерее, зайдем с другой стороны, провозимся дольше, зато…
— Не годится, — качает головой мессер Обэрто. — Что обходить, если это и есть библиотека?
А ведь верно! Лезвие Монеты так увлекся разглядыванием свечей, что о главном позабыл.
Теперь он вполголоса ругается и прикидывает: а если по-пластунски? Окна здесь, конечно, до самого пола, это да — но так во всех домах, ничего удивительного; однако ведь и свечи стоят на подсвечниках, поэтому человека в полный рост тенью одарят большой, маленького — менее заметной, а на пузе по плитам скользящего — и вовсе мелкой, никакой.
Все эти соображения Фантин излагает магусу, и тот соглашается. Но пасть на живот не спешит: «Ты первый», — а как же, кто б сомневался!
— Куда ползти-то? — спрашивает Лезвие Монеты.
— К тому вон шкафу.
— Над которым картина с мужиком на троне?
— Вообще-то это изображение статуи Зевса в Олимпии, — бормочет магус. — Что, впрочем, сейчас значения не имеет. Да, — говорит он Фантину, — именно к этому шкафу. Оттуда перстни и украли.
— Как скажете, — Лезвие Монеты опускается на пол и ползет.
— Зад не задирай, — вполголоса советует мессер Обэрто. — Тень от него.
Фантин, ни слова не говоря, делает как сказано. До шкафа не так уж далеко, потерпим, а потом — извольте, я свое выполнил, теперь никаких уговоров и доводов не приму, в шкафу наверняка найдутся деньжата — за пазуху их и деру отсюда, с этой чертовой виллы, от этого проклятого бесстрастного магуса, синьора Само Совершенство.
— Теперь чего? — шепчет он уже от шкафа.
— Теперь приподнимись осторожно, тебе нужна дверца с гербом, видишь ее?
— Где кролики и шпаги?
— Именно.
— Заперта, небось.
— Тебя это может остановить?
Кого угодно, только не Лезвие Монеты! Он даже не снисходит до ответной реплики, пусть мессер Зазнайка думает, что остроумнее всех, а мы сохраним достоинство и гордость.
«Способно остановить», ха! Если бы не свечи, Фантин, конечно, вскрыл бы эту ракушку раза в два быстрее, но и так он справляется с нею споро и отменно: ни громкого щелчка, ни скрипа, только едва слышное «крак» в замковом механизме.
— Готово.
— Открывай.
Пригнув голову, чтобы не стукнуть себя дверцей, он распахивает последнюю и тотчас приподнимается заглянуть, что там внутри.
Внутри, в пустом ящике, сидит человечек ростом в локоть, с мальчишечьим проказливым лицом, в ядовито-зеленой курточке и широкополой шляпе набекрень. При виде Фантина он корчит зверскую рожицу и начинает визжать котом, которому шипастым сапогом со всего маху наступили на мужское достоинство.
«А стражники-то, небось, только задремали, — с легкой грустью думает Фантин. — Эх, бедолаги…»
И сам не возьмет в толк: то ли стражников ему жалко, то ли себя с магусом. Впрочем, магусу — что станется?..
Когда вор это услышал, обрадовался, ухватился за лунный луч, семь раз повторил волшебное слово и с раскинутыми руками и ногами свалился через окно в комнату, учинив великий шум. Он лежал едва живой на полу со сломанной рукой и ногой. Когда раздался шум, хозяин спросил его о причине, точно не знал, что случилось. А вор в ответ: «Меня подвели волшебные слова». Хозяин схватил его и наутро повел на виселицу.
