более сильное действие на лошадей, многие из них умирали от змеиных укусов. Следуя советам своих лам- прорицателей, Унгерн строжайше запретил убивать змей. Но солдаты, несмотря на запрет, безжалостно уничтожали этих рептилий. Барон решительно отказывался переправить свои части на нашу сторону, на левый берег реки, где был лагерь бригады Резухина и где змей было совсем мало. Каждую ночь играли тревогу, и даже медицинский персонал принимал участие в учениях. По сигналу трубы все мы должны были поспешно седлать лошадей, бросаться в реку и плыть через неё. Во время этих ночных переправ многие монголы погибали, так как, пугаясь глубины, хватались за головы лошадей, топили их и тонули сами. Это продолжалось до тех пор, пока разлившаяся от летнего паводка Селенга не положила конец этим диким развлечениям сумасшедшего маньяка. Наконец налёты вражеских аэропланов, которые становились всё более частыми и от которых мы несли большие потери, особенно лошадьми, вынудили барона сконцентрировать наши части в лесах на левом берегу. Сам он со своим штабом оставался, однако, на правом берегу; связь с ними поддерживалась на лодках после того, как однажды ночью вода поднялась на десять футов и разрушила мост, построенный с такими мучениями. В те дни барон свирепствовал без снисхождения. Он приказал сжечь заживо студента-медика Езерского [179], присланного Сипайло из Урги, потому что Сипайло доложил, что по сведениям контрразведки прежде чем прибыть в Ургу Езерский занимал какую-то должность в советском Комиссариате здравоохранения в Иркутске. Дёмин, старый русский поселенец в Монголии, был затребован из Ван-Хурэ, чтобы наладить снабжение дивизии мясом. Убеждённый, что его везут к Унгерну на расстрел, Дёмин по дороге сам бросился с коня в Селенгу и утонул прямо на глазах у своего конвоя. После того, как конвойные доложили о случившемся барону, они были безжалостно биты палками и провели несколько дней без еды.
Для ежедневного доклада я должен был в ветхой дырявой лодчонке переправляться через реку, которая была теперь в несколько вёрст шириной, и после маневрирования между бесчисленными островками высаживаться на возвышенности, где располагался барон со своей комендантской командой. Докладывая, я часто слышал вопли тех, кого по его приказу били палками; сосны вокруг были усеяны людьми, которые просиживали там иногда по двадцать четыре часа, а то и дольше. Это были офицеры и казаки, зачастую перед тем избитые. Многие из них не имели ни малейшего понятия о том, за что они наказаны. Резухин на другом берегу старался не отстать от своего хозяина в суровости применяемых наказаний. Настроение в полках было подавленным и озлобленным. Всюду слышался ропот, раздавались угрозы покончить с этим «каторжным режимом». Все те, в ком ещё уцелело чувство собственного достоинства и способность к протесту, сходились возле палаток моего госпиталя для доверительных бесед.
15 июля пришли новости о взятии красными Урги. Многие наши офицеры и солдаты имели там дома, у многих остались там семьи, жёны. На вопрос одного из офицеров о судьбе их близких Унгерн цинично ответил, что «настоящий воин не должен иметь никаких близких», потому что от тревоги за них убывает храбрость. Атаман Сухарев, забайкальский казак, с небольшим отрядом его земляков-забайкальцев был в это время послан в Монголию якобы с целью найти Казагранди и вручить ему приказ о передаче командования самому Сухареву. Вслед за тем последний должен был немедленно идти на соединение с главными силами барона. После отъезда Сухарева стало известно, что он получил приказ убить Казагранди и верных ему офицеров. Сухарев, однако, повёл отряд Казагранди не к барону, а через Внутреннюю Монголию в Китай. На границе Мукденской провинции китайские власти приняли их за банду хунхузов, сам Сухарев был убит в бою с китайцами, и вместе с ним погибла большая часть отряда.
Конец Унгерна и всей его авантюры мог бы наступить гораздо раньше, если бы он не втянул дивизию в новые походы и сражения. В ночь на 17 июля он начал наступление по тому же маршруту, по которому месяцем ранее мы двигались под командой Резухина. Мы пересекли границу и после ряда успешных для нас боёв вышли к восточному берегу Гусиного озера. 30 июля мы атаковали Гусиноозерский дацан. Его защищали два пехотных батальона и батарея из четырех орудий. Чтобы отвлечь артиллерийский огонь от тех наших сотен, которые уже начали окружать противника, Унгерн приказал обозу и госпиталю двигаться по открытой дороге, прямо на виду у врага. В результате сотни незамеченными подошли к дацану из-за холмов, в то время как в госпитале несколько человек было убито и ранено шрапнельным огнём. После часового рукопашного боя среди монгольских юрт и храмов дацан был нами взят. Нам досталось около 400 пленных и все орудия. Офицеры Красной армии самоубийство предпочли плену с неизбежными пытками и застрелились на глазах у победителей. Командир одного из батальонов застрелился, стоя уже по шею в воде. Немедленно после боя Унгерн распорядился построить пленных и, пройдя вдоль рядов, «по глазам и лицам» определил, кто из них является красными добровольцами и коммунистами, а кто достаточно «надёжен» для того, чтобы вступить в наши ряды. Свыше сотни человек были отнесены им к первой категории; комендантской команде Бурдуковского было приказано тут же их уничтожить. Но, как позднее свидетельствовали их оставшиеся в живых товарищи, большинство убитых пленных были крестьяне, насильно мобилизованные красными в Томской и Иркутской губерниях.
Достигнув северной оконечности Гусиного озера, дивизия на день разбила лагерь. Унгерн ещё не решил, что делать дальше. Его ламы советовали ему продолжать идти на север и атаковать Мысовую на Байкале, но со слов пленных и бурят стало известно, что красные вполне подготовились к тому, чтобы не только отразить такое наступление, но и захватить в плен всю дивизию, не оставив нам ни малейшего шанса вырваться. Высоты по обеим сторонам ведущей к Мысовой широкой долины были укреплены и заняты красной конницей. Следом за нами, как мы вскоре это обнаружили, шли два советских полка с бронемашинами[181][180]. Красные беспрестанно атаковали нас, пытаясь нам помешать, но всякий раз мы отбрасывали их в сопки, расчищая себе путь.
Когда мы подошли к Эгин-Голу, то разделились: после переправы через реку Резухин с 1-м и 2-м полками остался прикрывать наш тыл. Остальные части дивизии, включая артиллерию, под командой барона двигались впереди на расстоянии двух переходов, держа направление на юго-запад параллельно Селенге. Во время этого отступления Унгерн лютовал, как никогда прежде. Бешеным галопом проносясь вдоль рядов отступающей дивизии, которая длинной вереницей тянулась сквозь леса, он беспощадно избивал каждого, кто попадался ему на глаза, не делая исключения для тех легкораненных, кто ехал верхом. Хоботов и Марков, командиры полков, ходили с перевязанными головами после того, как Унгерн избил их своим ташуром; то же самое произошло с начальником артиллерии полковником Дмитриевым. На одном из привалов был жестоко избит полковник Тарновский, бывший командир стрелкового полка в Южной армии адмирала Колчака. Резухин старался не отставать в этом от своего хозяина, особенно после того, как сам был избит Унгерном, заставшим его спящим возле лагерного костра. Как правило, Унгерн избивал лишь тех, кто пришёл с ним из Даурии и кто, как он однажды заметил в разговоре со мной, были полулюдьми, способными жить и воевать только до тех пор, пока их бьют. Упомянутый выше полковник Тарновский, если память мне не изменяет, был единственным исключением. Как правило, если Унгерн находил виновным «колчаковца», то приказывал ему спешиться и в полной экипировке идти десятки вёрст, а по прибытии в лагерь залезть на дерево и оставаться там без сна и пищи; или же он мог быть разжалован в пастухи, покидал строй и должен был перегонять лошадей и скот. В дивизии нарастало глухое недовольство, ропот и ненависть к барону и его приближённым. Усилилось дезертирство, были даже случаи неповиновения. Однако преобладали внешний порядок и дисциплина, поддерживаемые всеобщей надеждой на то, что после полного провала своего наступления барону не остаётся ничего иного, кроме как повернуть на восток и попытаться пройти в Маньчжурию и далее в Приморье. Это было желание подавляющего большинства отряда, не исключая и пленных красноармейцев, среди которых практически не было случаев дезертирства. Напротив, те, кто бежали в Ургу или перебегали к противнику, практически все были старыми боевыми товарищами Унгерна по Даурии и Забайкалью.
За день до того, как Унгерн со 2-й бригадой отделился от Резухина, уже за полночь я у себя в палатке был разбужен кем-то, кого в темноте долго не мог узнать. Затем я понял, что это Иван Маштаков, оренбургский казачий офицер, которого незадолго перед тем Унгерн взял к себе в штаб. Взволнованным шёпотом Маштаков рассказал мне, что он только что подслушал разговор между бароном и Резухиным, из которого понял, что барон намерен вести дивизию через пустыню Гоби в Тибет с тем, чтобы поступить на службу к Далай-ламе в Лхассе. На робкие возражения Резухина, что дивизия едва ли будет в состоянии пересечь пустыню и обречена погибнуть от недостатка продовольствия и воды, барон цинично заметил, что
