жандармов.
– Поздравляю, поздравляю, – перебивая Певцова, говорил Шувалов. – Завтра к моему последнему, слава богу, докладу я приложу представление на ваше производство. Будете подполковник. Сколько вам?
– Тридцать четыре, ваше сиятельство.
– А что, ротмистр? Неплохо стать подполковником в тридцать четыре года! Думаю, Хотек со своей стороны исхлопочет вам австрийский орден.
– Я не приму награду от человека, оскорбившего наш корпус.
– Рад слышать. Тогда мы отдадим этот крестишко господину Путилину… Вы-то небось примете?
– Приму, – пожал плечами Иван Дмитриевич. – Если дадут.
– А теперь рассказывайте по порядку, – велел Шувалов.
– Видите ли, – залопотал Певцов, – произошли не которые изменения. Нам необходимо поговорить наедине. Пройдемте в кабинет, ваше сиятельство…
Когда они возвратились, от философски-игривого настроения шефа жандармов не осталось и следа. Ивану Дмитриевичу он сказал одно:
– Сенной рынок!
А в гостиную уже входил Хотек. Лысый, длиннолицый, сухопарый – нечто среднее между палубным шезлонгом и гигантским кузнечиком, он кивнул Шувалову, а прочих оглядел с выражением гадливого всезнания на припудренном старческом лице. Казалось, о каждом ему известна какая-то грязная тайна. Великая держава, раскинувшаяся от Альп и до Карпат, имеющая, как и Россия, двуглавого орла в гербе – символ власти над востоком и западом, родина вальсов и национального вопроса, по любому поводу обнажающая свой ржавый меч с воинственным легкомыслием престарелых империй, эта держава в лице графа Хотека вошла и села на диван, обдав Ивана Дмитриевича таким холодом, что он счел за лучшее отойти подальше.
– Должен заявить следующее, – проговорил Хотек с той высокомерной вельможной медлительностью, которая всегда раздражала Ивана Дмитриевича в публичных выступлениях начальствующих лиц; эта медлительность призвана была показать, что внимания и уважения заслуживает не только смысл произносимых слов, но и сам факт их произнесения – событие исключительное по своей важности. – Разумеется, граф, я вам доверяю, – после паузы продолжал Хотек. – Но доверие посла имеет границей честь его монарха. Эту границу я не переступлю ни на дюйм. Мне нужно самому услышать признание из уст убийцы.
– И услышите, – заверил Шувалов.
От конского топа заныло треснутое стекло в окне, заржали осаживаемые у крыльца лошади: Рукавишников привез Боева. Держа у плеча обнаженную шашку, ввел его в гостиную. Стало тихо. Боев по- восточному приложил к груди обе руки и молча приветствовал собравшихся по всем правилам этикета, принятого, как подумал Иван Дмитриевич, где-нибудь на бухарском базаре. Певцов приосанился. Он с восхищением взирал на творение рук своих. Налюбовавшись, схватил один из стульев, поставил в стороне:
– Прошу!
Ни на кого не глядя, величественно и равнодушно, как приготовленное к закланию жертвенное животное, опоенное зельем, чтобы не брыкалось, не портило праздник, Боев пересек гостиную и сел на стул. Рукавишников, не опуская шашки, встал у него за спиной.
Уже сидя на своем стуле, Боев припомнил наконец то приветствие, которое следовало произнести при входе, и тихо сказал.
– Салям алейкум.
Никто ему не ответил.
Хотек бесстрастно внимал Певцову, тот соловьем разливался, рассказывая, кто таков убийца и для чего совершил преступление: агент султана, зарезавший болгарского студента, и прочая. Слушая эту дичь, Иван Дмитриевич успокаивал себя мыслью, что Боев нужен как временное средство. Потом его отпустят. И может быть, наградят за службу.
Болгарин уже отвечал на вопросы Певцова – по-русски, но с акцентом, вполне могущим сойти и за турецкий: да, все так, и он, Керим-бек, готов подтвердить это под присягой.
– На суде присягнете, – торопливо сказал Певцов. Он как-то не предусмотрел, что может понадобиться такая вещь, как Коран.
– Нет, пускай сейчас, – велел Хотек.
– Ваше сиятельство! – обратился к Шувалову его адъютант. – У меня дома дворник – татарин. Позвольте, мигом слетаю!
Согласие было дано, адъютант выбежал на улицу, прыгнул в карету и помчался за дворницким Кораном.
Певцов продолжил допрос. После нескольких фехтовальных выпадов, напомнивших Ивану Дмитриевичу упражнения с чучелом, последний удар, смертельный:
– Итак, вы признаете себя виновным в убийстве князя Людвига фон Аренсберга?
– Признаю… Я убил.
– Ну что, граф? Слышали? – угрюмо спросил Шувалов.
Опершись на трость, Хотек поднялся, подошел к Боеву, немигающим взглядом уперся ему в переносицу:
– Это ты бросил в меня кирпич?
– Фанатик! – сказал Певцов.
Ободренный этой репликой, Боев послушно кивнул. В тот же момент Хотек, выставив правую ногу вперед, умело и жестоко ткнул его тростью в живот, как рапирой.
Шувалов привстал:
– Стыдитесь, граф!
– Это вы стыдитесь, – все с той же царственной от тяжкой после каждого слова отвечал Хотек, будто и не он только что поддал человеку палкой под дых. – Где были ваши жандармы? И я мог быть мертв и лежать в гробу, как Людвиг.
Скрючившись, Боев силился и никак не мог вздохнуть. Иван Дмитриевич почувствовал, что ему тоже не хватает воздуха. От удушья и ненависти звенело в ушах. Сквозь этот звон издалека доносился разговор Шувалова и Хотека: они нудно препирались, перед чьим судом должен предстать Керим-бек – русским или австрийским.
– Мой государь решительно будет настаивать… – напирал Хотек.
– А мой государь, – долдонил Шувалов, – в свою очередь…
Иван Дмитриевич налил Боеву немного хереса, но тот молча отвел его руку с рюмкой – правоверные не пьют вина.
Обращаясь то к одному графу, то к другому, Певцов сказал: сейчас, когда дружбе между обоими государствами ничто не угрожает, пора обсудить дальнейшее. Ситуация на Балканах такова, что еще рано ссориться со Стамбулом. Пожалуй, не стоит судить Керим-бека открытым судом. Нужно просто заключить его в крепость… Видимо, Певцов побаивался предавать дело широкой огласке.
Шувалов согласился сразу, Хотек – после недолгого размышления. И тут же они снова начали торговаться: первый предлагал посадить убийцу в Алексеевский равелин, а второй – в замок Цилль.
Иван Дмитриевич слушал и не верил собственным ушам. Бред, бред! А если не удастся найти настоящего убийцы? Что тогда? Пропал бедный тезка. Хотека не переупрямишь, и государь наверное примет его сторону… Пропал, пропал! Из Петропавловской крепости, может, со временем бы и выпустили, но уж из замка Цилль – черта с два. Сгниет заживо.
Боев уже вздохнул, разогнулся, но рук от живота не отнял. Над его искривленной от боли губой сделалась заметна отросшая за день щетина. Кому он принес себя в жертву? Родине? Миру в Европе? Или престижу корпуса жандармов и певцовской карьере?
Надвигалась ночь.
Принц Ольденбургский еще колебался, ехать ли ему смотреть убийцу или отложить до завтра и принять ванну, а Константинов сидел в трактире «Америка». Он было совсем собрался плюнуть на все и идти домой
