чихать прилюдно.
— Ради бога, выпей еще зиртека, — сердито сказала она.
В подобных местах Амелии всегда было крайне неуютно. Она чувствовала себя старухой и снобкой — неприятно, даже если и правда. Джулия же, истинный хамелеон, моментально приспосабливалась к любым обстоятельствам; в настоящий момент она выкрикивала свой заказ прыщавому юнцу за прилавком (они хоть руки-то моют?), изображая эссекский акцент, который она, вероятно, считала плебейским, но который совершенно не вязался с ее нарядом. На Джулии было очень странное пальто, словно с рисунка Бердсли.[59] Амелия только сейчас его рассмотрела. Такое яркое, что потерять Джулию из виду не представлялось возможным в принципе, разве что она улеглась бы на холм, покрытый зеленой летней травой, и тогда стала бы невидимой. Когда Оливия стала невидимой, на ней была хлопчатобумажная ночная рубашка, которую в свое время носили все они. Изначально ночнушка была розовая, но Оливии досталась уже застиранной и бесцветной. Амелия видела ясно как день, как она залезает в палатку в этой застиранной рубашке и розовых тапочках-кроликах, прижимая к груди Голубого Мышонка.
Пальто было Джулии велико. Пока она маневрировала с подносом в толчее иностранных студентов, распахнувшиеся зеленые полы волочились следом. Амелия бросала во все стороны резкое «извините- простите», но толку от этого было мало: расчистить проход удавалось только локтями.
Когда они наконец добрались до свободного столика, Джулия со смаком вгрызлась в бургер:
— Ням, мясо.
— Ты уверена? — поинтересовалась Амелия. Ее бы вырвало, возьми она что-то из этого в рот.
— Это точно мясо. А вот какого животного — другой вопрос. Или из какой части животного. Вон мы бычьи хвосты же ели, и ничего.
— Целое поколение детей вырастет, называя курицу «цыпадрипом».
— Есть вещи похуже.
— Например?
— Метеориты.
— Возможность столкновения Земли с метеоритом не означает, что мы должны примириться с американизацией нашего языка и культуры.
— Ой, Милли, заткнись, я тебя умоляю.
Джулия поглотила «цыпадрип», но клубничная шуга оказалась не под силу даже ей. Амелия с сомнением понюхала молочный коктейль. На вкус он был совершенно ненатуральный, как будто его сделали в лаборатории.
— Здесь одна химия.
— Везде одна химия.
— Разве?
— Ладно, — оборвала ее Джулия, — хватит болтать, принимаемся за работу, — Она достала анкету и ручку. — «Продавец с вами поздоровался?» Да уж наверняка.
— Почему ты не наденешь очки? Ты же без них ничего не видишь.
— «Что сказал продавец?»
— Джулия, ты безнадежна.
— По-моему, он сказал: «Мэм? Добрый день?» Видимо, австралиец.
— Не знаю, не обратила внимания. Джулия…
— Они все австралийцы. Вся британская рабочая сила из Австралии.
— Джулия… Джулия, послушай меня, когда Виктор проверял твои задания по математике у себя в кабинете, он ничего такого не делал? Не приставал к тебе?
— Как думаешь, в Австралии за них кто работает? Давай, Милли, нужно покончить с этим. Итак. «Улыбнулся ли вам продавец?» Он нам улыбнулся? Черт, я и не помню.
Джексон считал ее глупой, это ясно, глупой женщиной. Как же ее раздражала эта его мужская суровость — он из тех мужчин, которые считают, что женщины в плену у своего месячного цикла, шоколада и котят (ну чем не Джулия?), а Амелия вовсе не такая. Ну, если не считать котят. Она хотела, чтобы он думая о ней лучше, она хотела ему нравиться.
— Чай будешь? — спросила она Джулию, когда та забрела в кухню с пустым бокалом в руке.
— Нет. Хочу еще джина.
Джулия принялась шарить по шкафам в поисках чего-нибудь съедобного. Она всегда так много пила? Она пьет в одиночку? А почему это хуже, чем пить в компании?
Джулия ему понравилась, ну конечно, Джулия нравится всем мужчинам, и неудивительно, ведь она предлагает им себя на блюдечке. Джулия однажды сказала ей, что обожает делать минет (без сомнения, именно поэтому она и красилась такой яркой помадой), и Амелия с болью представила, как Джулия стоит на коленях перед Джексоном и… — ей хотелось сказать «отсасывает у него», но это слово никак не произносилось у нее в голове, слишком уж грубое, а «феллирует» звучало по-идиотски. Амелии не хотелось быть ханжой, она чувствовала себя так, точно сбилась с дороги и оказалась не в том поколении. Ей куда больше подошла бы эпоха, когда были классы и правила, когда расстегнутая пуговица на перчатке говорила о распущенности. Ее бы прекрасно устроило пуританское общество. Она слишком много читала Джеймса и Уортон.[60] Герои Эдит Уортон маются в своем мире, а Амелия отлично бы в нем прижилась. Если на то пошло, она бы с радостью поселилась в любом романе, написанном до Второй мировой войны.
Она слышала, как наверху набирается в ванну вода (на это требовалась целая вечность). Джулия возьмет с собой джин (и, вероятно, косячок) и заляжет там часа на три. Интересно, каково это — потакать малейшим своим прихотям. Джулия отщипнула от буханки кусок и запихнула в рот. Почему она не может взять нож и отрезать? Как ей удается даже хлеб жевать сексуально? Амелии хотелось забыть эту картину, как Джулия делает Джексону — скажи это — минет. Она никогда Не делала никому минета, но она в жизни бы не призналась в этом Джулии, та бы сразу начала трещать про «Генри» и его сексуальные потребности. Ха!
— Точно не хочешь выпить? — Джулия помахала бутылкой джина. — Помогает расслабиться.
— Спасибо, я не хочу расслабляться.
Как это с ней случилось? Она никогда не хотела становиться такой.
Амелия не могла взять в толк, каким образом «способности к литературе» обернулись преподаванием «коммуникационных навыков». В шестом классе она подала документы в Окебридж, она хотела показать учителям и Виктору — в особенности Виктору, — что не так уж и глупа. Учителя были настроены скептически и совсем не помогали ей готовиться. Амелия выполнила вступительные задания кое-как, с трудом продравшись сквозь вопросы по «Королеве фей» и «Дунсиаде»[61] — ни первую, ни вторую она не читала — и абсурдные темы для сочинений. «Представьте, что вы предлагаете изобрести колесо» — вот бы дать такую тему кровельщикам и каменщикам. Они бы приплели туда секс, это уж точно, они всюду приплетают секс. То ли нарочно, чтобы ее смутить (пятый десяток, а все краснеет — скандал), то ли у них действительно один секс на уме.
К удивлению Амелии, ее пригласили на собеседование в Ньюнхем. Далеко не сразу она поняла, что это Виктор, скорее всего, подергал за ниточки или в колледже узнали фамилию Ленд и решили оказать любезность. Она мечтала поступить в Ньюнхем, сколько себя помнила. В детстве они часто рассматривали ньюнхемский сад сквозь решетку ограды, и она всегда представляла, что вот так выглядит рай. В рай она, понятно, не верила. И в религию тоже. Но это не значит, что она не хотела верить в рай.
Перед собеседованием она представляла, как гуляет по этим, как две капли воды похожим друг на друга, садам, любуется цветущими изгородями, обсуждает с новой, настоящей подругой «Миддлмарч»[62] и «Войну и мир», или катается на лодке в компании красивого, но бездарного студента-медика, или просто наслаждается всеобщим вниманием: «Ой, смотри, Амелия Ленд, пойдем поболтаем с ней, она такая интересная» (или «с ней так весело», или «она такая хорошенькая», или даже «она такая оригиналка»), но всему этому не суждено было сбыться. Собеседование в Ньюнхеме
